<p>
Разве вы не признаете, что они говорят: мы все неправильно поняли?</p>
<p>
Я бы хотел, чтобы они так говорили. Они говорили, что другая сторона, государство, столица, была права. Никакое поражение не может оправдать такую тираду. Это значит потерять смысл не только нашей борьбы, но и всего движения десятилетия. Содержание, опыт, цели, ценности — все стерто в поклонении государству, в потере памяти, которая порождает больше бедствий, чем дала вооруженная борьба. Эта история должна была быть возвращена народу, живым социальным субъектам, которые, возможно, поглотили бы ее и разорвали на куски. Но она не должна была быть отдана другой стороне.</p>
<p>
О ком конкретно вы думаете?</p>
<p>
Одна знаковая фигура — это Моруччи, другая — на другом конце линии, это Франческини. На спасение тех, кто может, каждый ищет и находит политического крестного отца, который бросит ему спасательный круг. Но есть и другие, наши собственные, и многие из Prima Linea. Многогранные фигуры, но все они полны решимости дать о себе знать. По большей части, они были извлечены из католической среды, которая обладает той подлинностью, которая заставляет оппортунистический выбор казаться менее убогим. Вера облагораживает его, что объясняет, почему рано или поздно все оказываются в объятиях священника. Но многие живут плохо. Как только они оказываются на свободе, им становится трудно сохранять последовательность, шантаж не прекращается, это означает, что они могут снова попасть в тюрьму. Ничто не прощено.</p>
<p>
Разобщенные, однако, не называют имен.</p>
<p>
Да и называют ли? Они делают это по частям, некоторые загадками, некоторые аллюзиями, другие «я не буду называть его имя, но укажу на него пальцем». Болезненно. И они питали такие двусмысленности, что и сегодня желающие могут бесконечно тянуть наше судебное дело и политически его инструментализировать. Давайте смотреть в корень. Я очень обижен на свое поколение. Возьмем Софри, на судебном уровне он, конечно, прав, и я рад, что его суд закончился так, как закончился, но не допустимо, чтобы человек, который был лидером, отрицал все идеи и период, в котором он участвовал. Сделайте эту критику, товарищи, но сделайте ее реальной, а не отречением в обмен на что-то.</p>
<p>
Софри не просил и не получал ничего взамен.</p>
<p>
Верно. Я придумал его имя, чтобы показать, что я имею в виду под «раскаянием» в правильном смысле. Софри и Лотта Континуа никогда не были даже смежными, они не имели никакого отношения к вооруженной борьбе, и я не вижу, как они могут «раскаяться» в этом в судебном порядке. Но я считаю, что никто не может назвать себя вышедшим из тех лет, даже если у него нет уголовной ответственности. Если критика прошлого должна быть, то пусть она будет открытой, тотальной, вне залов суда, наконец. А не акт раскаяния, который, возможно, есть в итальянской культуре, но мне кажется худшим проявлением иезуитизма.</p>
<p>
Вы больше возражаете против тех, кто отрекается от идей, чем против тех, кто обличает своих товарищей? Разве вы не думаете, что человек может перестать верить в то, во что он верил?</p>
<p>
Те, кто отправлял других в тюрьму, приспособились путем измены к менее благородным законам войны, и все кончается, когда кончается война. Но отречение подобно долгому эху, разговору, который всегда начинается с одной и той же точки, бесконечному гулу. Оно скрывает, оно не раскрывает. Я скажу то, что хотел бы спровоцировать тех, кто принадлежит к моему поколению. То, что произошло в семидесятые годы, — это наше дело, это нельзя замалчивать. Отчужденные люди это скрывают. Тогда как можно было бы — трудно, но можно — провести настоящую, полную рефлексию всем вместе, без удалений, объявив, что все кончено. Потому что проект действительно провалился, это было ясно даже тем, кто продолжал, поскольку больше ничего не мог сделать.</p>
<p>
Как вы думаете, такое коллективное осмысление больше невозможно?</p>
<p>
Многие из нас хотели бы этого, но не понимают, где и с кем это можно сделать. В то время это было бы более продуктивно. Нас, заключенных, было много, и от заявленной личности мы могли бы перейти к критике, а также к достойному закрытию. Но для этого должны были быть условия, при которых ни раскаявшийся, ни разобщенный детерминированный человек не мог бы принять участие. 110, я не обижаюсь на диссоциированных, даже на раскаявшихся. Я начинаю обижаться на слишком многих людей.</p>
<p>
Ты становишься мягким.</p>
<p>
И это меня очень беспокоит. Я имел в виду, что у нас нет никого, кто готов слушать, принимать, впитывать. Ни левого направления, ни интеллектуального направления, ни прогрессивной политической силы, как мы говорим сегодня, которая ощущала бы эту нашу потребность.</p>
<p>
Когда вы позже решились на это, в письме 1987 года, рассуждения не были такими четкими, как сейчас. Было ясно только то, что вы говорили: мы закрываемся, но без недовольства или раскаяния.</p>
<p>
В этом была новизна. Мы брали слово не для того, чтобы обменять его на какую-то выгоду или дистанцироваться от БР. Наоборот. Мы публично признавали, что условий, которые десять лет назад заставили нас взять в руки оружие и бороться за перемены, больше нет. Мы руководили боевой организацией, мы вели вооруженную борьбу и убедили в этом многих людей. Наша позиция, указывающая на ее непрактичность, не осталась бы безразличной.</p>
<p>
Кому пришла в голову идея письма?</p>
<p>
Я думаю, что она созрела у многих. Было много тех, кто надеялся на инициативу, которая позволит завершить наш опыт, но никто не находил в себе смелости что-либо предпринять.</p>
<p>
Почему письмо подписали только Курчо, Моретти, Ианнелли и Бертолацци?</p>
<p>
Это был минимум из тех, кто находился в тюрьме Ребиббия для Моро тер. В течение многих лет мы не могли встретиться. И как вы могли подумать о том, чтобы в одностороннем порядке закрыть БР? Когда они решили уничтожить нас, они не построили специальные тюрьмы, чтобы поощрять дискуссии. Не заботились они и о другом решении. Когда мы оказались в Риме, именно эти четверо составляли значительную часть истории БР: трое из нас были там с самого начала, потом были те, кто поддерживал Продолжение борьбы, как Ианнелли и Бертолацци, те, кто поддерживал разоружение, как Курчо, и те, кто не поддерживал никакую группу, как я. Короче говоря, хотя нас было всего четверо, в нас было всего понемногу, так что остальные не стали бы сразу стрелять в нас; по крайней мере, первое чтение нашего письма было бы сделано всем архипелагом мелких групп, на которые мы теперь разделились. Мы не предлагали себя в качестве новой стороны, и у каждого была возможность подумать об этом. Бальзерани и Галлинари, например, поначалу не вписывались. Это потребовало определенного мужества, мы действительно были четырьмя отчаявшимися. Но мы были убеждены, что представляем гораздо больше людей, чем те, кто выходил на демонстрацию в тот момент. Так началось письмо, в котором было много доброй воли и очень мало расчета».</p>