<p>
Затем Бальзерани и Галлинари представили еще два документа.</p>
<p>
Да. Сектантская логика — уродливый зверь, проникнув в нас, мы никогда от нее не избавимся. Но камень был брошен, никто не мог игнорировать то, что мы предлагали, и постепенно, каждый по-своему, они почти все пришли к нашим выводам.</p>
<p>
Но почему то письмо намного беднее того, что вы говорите сейчас?</p>
<p>
Политическая платформа, на которой мы, несомненно, сошлись бы, была минимальной, абсолютно минимальной. Она заключалась в том, чтобы публично сказать: мы открыли этот опыт, мы его закрываем. И мы также требуем от другой стороны, от государства, политического акта. Полностью. Если бы мы тогда открыли дебаты, они бы разрушили даже то немногое, что осталось. И действительно, это трудно сделать и сейчас. Не случайно мы писали, что только свободное слово позволяет говорить правду.</p>
<p>
Если бы вы были способны к дискуссии, вместо того, чтобы представить то, что казалось компактным заявлением с малой склонностью к вопросам, вы бы вызвали дискуссию и за пределами, интерлокуцию.</p>
<p>
Я хотел бы верить в это, но сомневаюсь, что даже при огромном желании мы нашли бы кого-нибудь, кто бы нас выслушал. В любом случае, дальше мы не могли идти. Провести эти дебаты серьезно и основательно означало взять на себя политическую ответственность за все, закрыв все двери. А многие ли были готовы на это? Среди нас и вне нас? Как только началась бы серьезная дискуссия о том, как реагировали на феномен БР и как с ним боролись, те, кто не хочет примириться с теми годами, прибили бы эту дискуссию обычными ложными тайнами, которые служат для того, чтобы об этом не говорили. Они бы делали и говорили против нас все, что угодно — ведь в поражении, напоминает нам школа циников, проигравшие не только проиграли, но и должны быть стерты, деформированы, уничтожены. И сохранить коллективную идентичность было бы еще труднее.</p>
<p>
Нападение все равно было совершено на вас. На ваше молчание или на слова тех, кто ушел и даже усомнился в ваших мотивах.</p>
<p>
Да, они сделали это сразу, даже более вульгарным, менее утонченным способом, чем я думал. И это затруднило, полагаю, для многих из нас принятие ответственности за все, что мы сделали. Одно дело — делать принципиальные предположения о коллективной политической ответственности, и совсем другое — докопаться до сути, взять на себя труд объяснить и принять на себя действия, выбор, практику БР. Факты требуют отчета, и вы должны его дать. На этот счет я видел слишком много молчаний под видом пренебрежительных отказов говорить, чтобы питать иллюзии: откладывание дискуссии — это способ не ставить под угрозу личное удобство. В это время я бы оказался в одиночестве.</p>
<p>
Вы имеете в виду, что как только вы попытались пойти по пути «закрытия и утверждения всего», вы почувствовали себя изолированным от своих товарищей?</p>
<p>
Да, в одиночестве. Тогда началась яростная кампания против двусмысленностей БР и против меня, единственного лидера, который знал их все от начала до конца, — мы находимся в 87-м году — и нашли в бывшем БР, Франческини, который разжигал ее. СМИ подхватили это и изобразили БР и меня как кукольный театр, которым маневрируют неизвестно какие службы. Я не знаю, как определить то, что произошло с Франческини, никакое политическое несогласие не оправдывает того, что он сделал. Итак, мы предлагаем политическое решение для узников вооруженной борьбы, а они в ответ пытаются уничтожить нас на почве политической ограниченности. В этом нет ничего нового, PCI говорила, что мы фашисты, даже когда мы били Лабате на Fiat или Маккиарми на Siemens... даже если это никого не убеждало. Но только когда они поняли, что некоторые из нас готовы продать свою идентичность, они пришли в ярость. А Моретти стал таинственным и сомнительным персонажем.</p>
<p>
Тяжело ли это для вас?</p>
<p>
Это всегда тяготит, когда тебя оскорбляют, но дело не в этом. Тяготит то, что другие молчат. Тяготит то, что мы предлагали, это окончательное потопление. В конце концов, в том, что мы говорили о заключенных как о политическом субъекте, был определенный блеф. Они были, узники Красных бригад, но когда их стало так много и они могли бы вместе заявить о себе и достойно закрыться, их уничтожило размежевание. Мысль о том, что тело заключенного способно вести борьбу, подобную той, которую мы предлагали, была уже абстракцией.</p>
<p>
Почему вы тогда это сделали?</p>
<p>
Потому что мы закрываем наш опыт, и насколько это возможно, ну. Скажем так: одно из условий цикла борьбы, из которого мы родились, больше не сохраняется, продолжая бороться, мы больше никуда не идем. И это был не маленький политический акт, это был акт ясности, который мы должны были сделать, и мы его сделали.</p>
<p>
Это был 87-й год. Не поздно ли? Что вы думаете сегодня?</p>
<p>
Я думаю, что политическое решение, как мы его себе представляли в тот год, давно умерло. Потому что мы не смогли принять свою идентичность, и потому что левые продолжают выбрасывать и удалять историю «Красных бригад». Почему государство должно идти на политическое решение, если заключенные отрицают или замалчивают, что они были реальным политическим фактом? В крайнем случае, оно пойдет на акты милосердия, типа «давайте изменим баланс непропорциональных приговоров, вынесенных за особые законы». И дискриминации между теми, кто действительно обращен, и теми, кто нет. Повторяю, пока левые не перестанут сравнивать себя с 1970-ми годами, не будут перемалывать вооруженную борьбу как часть своей истории, свое собственное противоречие, никакого закрытия не будет. Останется бесконечный судебный след, даже если ни один судья не сможет честно сказать, что на стороне бригадиров остались поля для расследования. И последствия тюремного заключения и изгнания останутся.</p>
<p>
И что?</p>
<p>
Поэтому я говорю с вами не из расчета, который напрямую касается нашей судьбы. Но потому, что я считаю, что необходимо изменить ход событий. Амнистия для заключенных будет необходима, она должна рано или поздно наступить, ни одно общество не может вечно тянуть за собой судебные хвосты прошлого противостояния, реальных социальных субъектов которого уже не существует. Но дело не в этом. Дело в том, что необходимо осмысление произошедшего, которое сделает его понятным для тех членов общества, которые вправе призвать нас к ответу. Это побудило меня сделать эту реконструкцию вместе с вами, без каких-либо ограничений, кроме тех, которые накладывает память, которая, увы, стареет, как и все остальное. С единственной заботой, которая больше не является даже оговоркой, — не отправлять других в тюрьму. Я останавливался только там, где кто-то еще мог быть причастен, даже если мы уже не успеваем. И я надеюсь, что мне это удалось, я очень люблю этих людей.</p>