<p>
Разве вы обычно не советуетесь с тюрьмой?</p>
<p>
Это было бы самоубийством, как для нас, так и для них, чтобы товарищи в тюрьме решали вопрос об именах. Это необходимо: максимум политических дискуссий, ноль оперативных указаний. Но к этому времени акция против Коко уже практически началась, оставалось только привести ее в исполнение и надеяться, что не будет промахов.</p>
<p>
Нападение произошло через год после смерти Мары. Вы выбрали эту дату, чтобы почтить ее память, как было написано в заявлении?</p>
<p>
Мы были вынуждены отложить первую дату, потому что Коко уехал на конференцию, кажется, в Бари. Туринский процесс давил, из тюрьмы настаивали: перенесите. Мы начали действовать через пятнадцать дней, как только Коко вернулся в Геную. Это очень тяжелый политический удар, он ощущается в полной мере. И бесполезность конвоя перед лицом партизанского нападения поражает. Мы сожгли за собой все мосты, но противнику есть о чем беспокоиться. Символическая сила наших действий перешла все границы и нарушила все табу. На суде в Турине товарищи ввели в действие отказ от суда, это разрыв. И процедура изменена, суд проходит без присутствия обвиняемого: посредническая роль судебной власти пропущена. Конфликт становится тотальным, окончательным.</p>
<p>
Эта тактика была решена в Турине?</p>
<p>
Да, товарищами на суде. Но я не хотел бы создавать никаких недоразумений, организация ни на минуту не колеблется, чтобы сделать эту линию своей собственной, и она будет придерживаться ее непрерывно на протяжении всего бесконечного судебного процесса. У тех, кого арестовали первыми, было, так сказать, «нормальное» отношение к испытаниям, но наши испытания вскоре стали особенными. Не пройти испытание — значит преобразить его, вывернуть наизнанку, как перчатку. Не то чтобы это было легко. Помимо отказа от слушаний в зале суда, мы не знали, как это сделать.</p>
<p>
Отказ от слушаний означал отказ от того, чтобы твое дело было услышано на улице.</p>
<p>
Снаружи велась партизанская война. Этому соответствовал отказ от механизма суда. Достаточно было заявить о действиях в зале суда, чтобы наша позиция диаметрально изменилась: из обвиняемых мы превратились в обвинителей.</p>
<p>
Но не делаете ли вы себя снова непонятными для большинства людей? Выбор в пользу убийства заставляет отступить даже тех, кто мог бы сочувствовать, не будучи авангардом. Снаружи происходит знаменитое наступление левых, которое, как вы сказали, поражает вас. Почему же тогда вы обращаетесь к убийству?</p>
<p>
Потому что в этот момент речь идет не о переговорах, а о забастовке. На всех маршах 76-го и 77-го годов одним из самых кричащих лозунгов был «Коко, Коко, этого еще слишком мало»: в знаменитой магме движения это действие прошло. Возможно, только ее радикальность и больше ничего, потому что смысл акции не в том, чтобы быть более или менее кровавой, а в противоречии, которое ей удается вскрыть. Позже я пойму, что до определенного момента ты контролируешь ход операции, выбираешь уровень конфронтации и можешь предложить посредничество. После этого решающим становится выбор противника. Война, как и любовь, ведется пополам.</p>
<p>
Вокруг большого процесса вы умножаете кровь. Когда суд возобновляется в апреле 1977 года, вы убиваете адвоката Кроче, затем бьете журналистов, раните Монтанелли, затем Эмилио Росси, убиваете Казалегно? Почему? И почему одни ранены, а другие убиты?</p>
<p>
Ранения и убийства: такое положение вещей непонятно и неприемлемо. Я пытаюсь объяснить: у нас не гражданская война, партизанская война не измеряется количеством жертв. Она должна агитировать содержание и агрегировать силу, которая затем развернется в долгосрочной перспективе. Мы принимаем революционное насилие, трагедию погибших, страдания от ран на плоти и рваных ран в душе, но как обязательный путь к переменам, которые мы не будем определять в терминах путей и времени. Только позже мы узнаем, что есть склон, по которому неизбежно катится вооруженная борьба, и в значительной степени он не зависит от решений, которые мы можем принимать время от времени. Но вначале мы думаем, что от нас будет зависеть только измерение ударов, а значит, и применение оружия на двух уровнях. Каждое наше действие символично, оно действует на уровне политических образов и репрезентаций. Мы думаем, что возможно опосредованное использование оружия. Возможно, это звучит цинично, но мы считаем, что контролируем сообщение, градуируя нанесенную рану.</p>
<p>
Почему вы используете термин «опосредованное», какое опосредование происходит, когда в игру вступает оружие?</p>
<p>
Это произвольная абстракция, но не беспочвенная. В политических и социальных конфликтах существует своего рода неписаный моральный кодекс, который оценивает вину и ответственность. Это здравый смысл, популярное представление о справедливости. Оно может быть ошибочным, но именно его мы принимаем за критерий.</p>
<p>
Вы стреляли в адвоката Кроче, чтобы убить его? Чтобы напугать адвокатов?</p>
<p>
Тупамарос били тех, кого народ мог признать своими врагами. Почему рабочие должны чувствовать себя оправданными смертью Кроче? Это не их война.</p>
<p>
Мы никому не мстим. Уголовный процесс изменился после нападения на революционное движение. Мы отказываемся защищаться, это прокуроры гарантируют от имени государства роль обвиняемых, которую мы не принимаем. И именно по этой их функции мы хотим нанести удар президенту коллегии адвокатов. «Но что же мне делать, — скажет мне позже молодой прокурор, назначенный моим обвинителем, — я не могу отказаться от назначения, и, кроме того, я бы очень хотел вам помочь. Может быть, я даже буду на вашей стороне». Да. Символизм вооруженного действия остер и точен, как хирургия, но объяснять его кажется ужасно абстрактным. Либо у нас нет ответов, либо те, что мы даем, никого не удовлетворяют.</p>
<p>
А Казалегно?</p>
<p>
В июне мы начали кампанию против прессы режима, ранив директора Tgl Эмилио Росси, директора «Новой газеты» Монтанелли и Валерио Бруно из генуэзской «Secolo XIX». Всегда одна и та же вооруженная пропаганда. Режим, сформировавшийся в те годы, имел полную поддержку в прессе, трудно найти более раболепную в другом месте. Да, мы задели символы прессы режима. Это так же открыто для критики, как и любые другие вооруженные действия, но не более неоправданно, чем другие. Конечно, журналисты отреагировали так, как не реагировали ни на кого другого. Их ярость была естественной, возможно, даже правильной. Однако, когда мы возобновили эту кампанию в ноябре, с Казалегно мы вышли за рамки наших первоначальных намерений, и он был убит.</p>