<p>
Вы хорошо узнали Симиони?</p>
<p>
Достаточно, чтобы очень скоро расстаться с ним. Дебаты в КПМ ужесточаются, ускоряются, и не только по нашей воле. События нагнетаются, противник не остается в стороне, происходят первые процессы реструктуризации на заводах, полиция становится агрессивной на площадях, начинают взрываться бомбы, на площади Фонтана появляются те, кто начинает играть в политику с массовыми убийствами. Затем от общих рассуждений о насилии мы переходим к обсуждению вооруженной борьбы. Правда в том, что у нас нет точного представления о том, как действовать в ситуации, которая находится вне нашего контроля. Нам ясно только одно: они атакуют то, чем мы стали, мы не должны сдаваться, движение должно продолжать наступление. Мы еще очень далеки от теории вооруженной борьбы и еще дальше от ее организации. Но мы чувствуем необходимость в ней. Намеки на нее есть в знаменитом желтом буклете, который был составлен на конференции, проведенной Компартией в Кьявари. В пансионе под названием «Стелла Марис».</p>
<p>
Кто приехал на эту конференцию?</p>
<p>
Практически все лидеры миланских низовых комитетов. Это была интенсивная и противоречивая дискуссия, это была фаза перехода, что делать — непонятно. В какой-то момент мы поняли, что за конференцией, хотя она и была созвана с соблюдением определенной конфиденциальности, наблюдали несколько полицейских из миланского политического отряда: мы их очень хорошо знали, по крайней мере, так же хорошо, как они знали нас. Сначала возникает сильное беспокойство, мы боимся облавы, провокации. Но как только один из товарищей обнаруживает в одной из комнат пианино и садится за клавиатуру, мы начинаем петь «Bandiera rossa» во весь голос. В три часа ночи. Вот вам и конспирация, веселье даже преобладает над хорошими манерами. Но вернувшись в Милан, мы начинаем серьезно думать о том, что делать. И почти сразу же начинаются разногласия с Симиони, которые приведут к тому, что я и небольшая группа товарищей покинем Компартию.</p>
<p>
Симиони вам не подходит, почему?</p>
<p>
Я не мог терпеть его манеру вести дела. Мы только начинали делать что-то конкретное, помимо болтовни, еще не было определенного проекта, но одно я и товарищи из моей собственной формации четко держали в голове: это была бы катастрофа, если бы дело дошло до чего-то менее контролируемого. Симиони был полной противоположностью. У него была мания к секретности, он был немного хвастуном и немного находился под влиянием шпионских романов. Но для того, чтобы вовлечь нас в непрозрачные авантюры, требовалось нечто большее, чем несколько имен латиноамериканских партизан. Разногласий по поводу метода было более чем достаточно, чтобы сделать чистый разрыв, по крайней мере, для меня. Если вы принимаете уровни секретности, вы принимаете иерархию.</p>
<p>
Вы принимаете одно и другое в тайне.</p>
<p>
Разделение труда в подпольной организации совершенно иное. У вас есть структуры проверки, поток решений не односторонний, ротация задач физиологична. Это не то, что предлагалось и практиковалось в Cpm. Что хотел сделать Симиони и что он сделал на самом деле, я не знаю. С тех пор я им не интересовался и больше его не видел. Со мной пошли несколько товарищей, которые работали в школах, в больницах, кто-то из Siemens, в том числе Коррадо Алунни. Это не был политический разрыв с Cpm, которая не была организацией, это было скорее движение, чем что-либо еще. Отношения с теми из нас, кто работал на заводе, остались прежними.</p>
<p>
Согласен ли Курчо?</p>
<p>
Я подробно говорил об этом с ним. Мы обсуждали все это однажды днем, на скамейке в саду перед ратушей на площади Ступарича. Я не готовил раскол. Я считал, что пришло время готовиться к вооруженной борьбе, а это невозможно сделать в КПМ и ее методами. Мы договорились, что я уйду. Но у нас были одни и те же мысли, и было легко сказать друг другу, что, возможно, без Симиони мы снова найдем друг друга.</p>
<p>
Вините ли Вы КПМ за то, что она не решилась на вооруженную борьбу и в то же время занималась конспирацией?</p>
<p>
Я ни в чем его не упрекаю. Я считаю неприемлемым, что они идут на выбор, который мог бы стать необратимым шагом, и что они делают это, так сказать, за моей спиной. С другой стороны, возможно, я форсирую события, но серьезное обсуждение вооруженного движения казалось мне неотложным. На заводе мы уже работали в этом направлении, при этом каждый из нас выполнял свои профсоюзные обязательства либо в комитетах, либо в отделах. Дело в том, что мы отделились от КПМ. Из чувства ответственности я тоже закончил жизнь в коммуне, хотя и со многими сожалениями. Это был прекрасный опыт. Возможно, мы были молоды, наивны, неопытны и кто знает, что еще, но было хорошо, что мы хоть раз в жизни, пусть даже на короткое время, испытали другой способ существования, полный энтузиазма. Позже мы в БР были обречены жить только в нашем воображении идеалами, которые мы называли коммунизмом. Когда моя жена, ребенок и я покидаем коммуну, я чувствую, что это не просто уход в одиночество, что сезон закончился.</p>
<p>
Чем вы занимаетесь после выхода из КПМ? Что вы подразумеваете под «вооруженной борьбой», когда «Красные бригады» только зарождаются?</p>
<p>
Я не хочу переоценивать то, что мы делали. Внешне ничего не меняется, изменения есть, но в привычной оболочке. Группа товарищей, которая со мной, обсуждает и экспериментирует первые приемы конспирации, как подделывать документы, создавать базы, лаборатории. Находим кое-какое оружие. Мы даже не знаем, действительно ли то, что мы делаем, поможет. Нет прецедента партизанской войны в таком промышленном мегаполисе, как Милан. Информация от южноамериканских беженцев нам не очень-то помогает, потому что они из совершенно других ситуаций. Нам приходится все придумывать. Так будет всегда с «Красными бригадами», мы не будем похожи ни на кого другого, даже по структуре и способу борьбы.</p>
<p>
Вы одни или общаетесь с другими?</p>
<p>
Мы поддерживаем контакт с товарищами, которые через Sinistra Proletaria (Пролетарская левая) проводят первые акции BRв Pirelli. Это тот скачок, который был необходим, мы понимаем. Разумеется, первые акции «Красных бригад» не так уж далеки от более жестких акций традиционного рабочего движения, которое знает жесткое насилие. Но есть один элемент, который делает их разрушительными: они заявлены. Когда группа рабочих говорит: «Да, мы хотели этого, и мы организовали себя для этого», это радикально меняет их природу. Это наступление, это распространение идеи о том, что столкновение может выйти за обычные рамки, что это больше не вопрос насилия на мгновение, а затем стыда за это, бросания камня и прятания руки. Становится ясно, что мы хотим атаковать компанию, капитал. Это то, что мы хотим сделать и что мы будем делать.</p>