Та, у кого на губах преступный мед, уронит соленую кровь там, где сходятся бедра. И соль потечет, ибо вкусила она меда пчелы с дьявольским ликом. Лики пчел, свершивших убийство, напоминают лики дохнущих от голода псов, а глаза этих псов так похожи на человечьи.
Apis mellifera[5], Apis diabolus[6]. Если в городе заведутся пчелы с дьявольскими лицами и уронят по капле меда в раскрытые рты, тело женщины, лакомившейся медом и роняющей соленую кровь, нужно привязать путами к столбу – такому, который ее удержит, и высечь. Пчелиный рой нужно загнать в бочку, а бочку бросить в костер, на котором сожгут ту женщину. Сначала загорится лакомый рот, полетят синие и белые искры, потом вспыхнет красное пламя. Обгоревшие трупики пчел пахнут горячим костным мозгом, от этой вони зрителей тошнит, но они все равно смотрят.
Маяк находился в четверти мили от берега, добраться туда можно было только на лодке. Если Айвёр застигал шторм, она ночевала в спальном мешке из оленьих шкур на неровном полу в комнате смотрителя.
Во время шторма будущая полярная исследовательница стояла на опоясывавшей фонарную комнату галерее, вцепившись в ограждение с такой силой, будто от этого зависела ее жизнь. И это действительно было так. Айвёр обожала это чувство – когда существовал реальный риск погибнуть. Волны грозили смыть ее с маяка, и она пробуждалась от той вялой спячки, в которой пребывала дома, когда крошила ревень, разбивала яйца тупиков, сдирала шкуры с мертвых овец.
Дочь
Выросла в городе, который зародился от ужаса перед бескрайними просторами[7]. Перпендикулярно-параллельные улицы в нем тесно жались друг к дружке. Орегонский Салем построили белые миссионеры-методисты, прибывшие на северо-западное побережье Тихого океана вслед за белыми зверобоями и торговцами мехом; и, в отличие от зверобоев, их отнюдь не радовали дикие пустоши, раскинувшиеся вокруг, куда ни кинь взгляд. Свой город они заложили в долине, где многие века рыбачили, занимались собирательством и разбивали зимние стоянки индейцы из племени калапуйя, которых в пятидесятых годах девятнадцатого века американское правительство загнало в резервацию. В краденой долине белые миссионеры сгрудились потеснее и принялись мельчить изо всех сил. Центр Салема расчерчен на квадратики прямыми улицами с британскими названиями: Черч-стрит – Церковная, Коттедж-стрит – Деревенская, Маркет-стрит – Рыночная, Саммер-стрит – Летняя, Уинтер-стрит – Зимняя, Ист-стрит – Восточная.
Дочь знала свой город вдоль и поперек, до последнего закоулка. А вот закоулки Ньювилла она пока еще изучает, людей тут меньше, а природы больше.
Она стоит в фонарной комнате Гунакадейтского маяка, расположенного на севере от Ньювилла, – заехала сюда после школы с одним мальчиком. Дочь надеется, что он станет ее официальным парнем. Отсюда видны вздымающиеся из воды огромные скалы в рыжих прожилках и зеленых мхах, у их подножий по-солдатски несут караул исполинские сосны, а на склонах торчат искривленные деревца. С маяка видно, как под скалами вскипает серебристо-белая пена. Гавань, пришвартованные лодки, а дальше океан – бескрайняя голубая прерия, кое-где перечеркнутая зеленью, простирается до самого горизонта. Вдалеке от берега – черный плавник.
– Скукота, – жалуется Эфраим.
«Да ты только взгляни, там же черный плавник! – хочется сказать ей. – А какие деревья!»
– Ага, – говорит она и проводит рукой по его колючему от щетины подбородку. Они целуются. Целоваться дочери очень нравится, но только когда он не лезет языком.
Может, это акула? Или кит?
Отстранившись от Эфраима, она смотрит на океан.
– Чего?
– Да ничего.
Плавник пропал.
– Погнали? – спрашивает Эфраим.
Они с громким топотом сбегают по винтовой лестнице, а потом залезают на заднее сиденье его машины.
– По-моему, я видела серого кита. А ты?..
– Не-а. А знаешь, самые большие на свете члены у синих китов: от двух с половиной до трех метров.
– У динозавров больше были.
– Фигня.
– Были-были, у папы есть книга… – дочь виновато замолкает: у Эфраима-то отца нет. А вот ее папа любит ее больше всего на свете, хотя иногда это немножко раздражает. – А вот тебе анекдот: один скелет говорит другому: «Есть хочешь?» – «Сейчас, только грудную вилку возьму».
– И чего здесь смешного?
– Ну, грудная вилка – так ключицу называют.
– Детсадовский анекдот.
Это любимый мамин каламбур. Дочь же не виновата, что Эфраим не знает, что такое «грудная вилка».
– Хорош болтать, – он тянется ее поцеловать, но она уворачивается и кусает его за плечо, прямо через хлопковый рукав рубашки – сильно, как будто хочет до крови. Он сдергивает с нее трусики – очень быстро, почти профессионально. Ее джинсы уже валяются где-то в углу салона: может, на руле, а может, под передним сиденьем; джинсы и шляпа Эфраима тоже.
Она обхватывает ладонью его пенис, самую головку, поглаживает.
– Так не надо… – Эфраим переводит ее руку выше, к самому основанию. Вниз-вверх, вниз-вверх. – Вот так.
Он плюет на ладонь, смазывает пенис, вставляет в ее вагину. Двигается туда-сюда. Ничего себе так, но не то чтобы прямо здорово – не как про это обычно рассказывают, да еще голова все время бьется о ручку двери. Но дочь читала, что хороший секс получается не сразу: нужно время, чтобы научиться и чтобы понравилось, особенно если ты девочка. У Эфраима оргазм – он издает тот самый прерывистый стон, который поначалу казался ей странным, но потом она привыкла. Слава богу, голова больше не колотится о ручку – от облегчения дочь улыбается, и Эфраим отвечает ей тем же. Из нее вытекает липкое и белое – она вздрагивает.