Салон-вагон командармв-2 со штабными теплушками и охраной медленно кочевал на восток, минуя Молочанск, Большой Токмак, Розовку, и далее по шахтерским закопченным, вымирающим от голода и стужи полустанкам без числа и названия до родимой донской границы — станции Гуково и зовущей к себе Лихой...
На станции Камыш-Заря поджидала его Надя, ехавшая от родителей из городка Марганца. Вбежала в вагон, как только притормозил состав, молодая, свежая с холода и желанная, в распахнутом дубленом полушубке с белой опушкой — у Миронова в эти минуты перестала болеть плохо заживавшая рана, забыл про боль, про усталость, треволнения последних недель и даже про Махно. Чувствовал одно — не молодая жена его повисала на шее, целовала в жмуристые глаза и привядшие, сухие скулы, а просто сама молодость вновь возвращалась к нему, щадила жизнь приуставшую и уже заметно запаленную в невиданном жизненном аллюре...
— Ну, ну, люблю, люблю, Надюша, милая, что ж еще сказать, — соскучился и заждался, как служивый первого призыва, ей-богу! Какая ты вся упругая, сильная у меня!..
Надя тоже чувствовала, какие сильные руки у него, самого лучшего на свете человека, мужа ее, самого прославленного теперь и знаменитого командарма! Боже мой, а сколько за плечами всего, чуть вспомнишь — и слезы из глаз!
Военные дела временно поручил начальнику штаба, испросил у доктора краткосрочный отдых на ранение и усталость. Втайне же со дня на день ждал нового вызова из Москвы, но вестей все не было...
На новый год к ним в вагон пришла Таисья Ивановна Старикова, старший инструктор политотдела, временно заменявшая отбывшего в командировку Якова Попка. Коротко стриженная тридцатилетняя женщина с лихим, почти мужским чубом и бесоватинкой во взгляде, которую Миронов тут же отрекомендовал Наде «бой-бабой» и «чертом в юбке». Подружились. Старикова была из тех женщин, о которых бывалые вояки после вспоминают с восторгом и удивлением, а в жизни сторонятся, чтобы не попасть в «коготки» и на острые зубы... Впрочем, у них с Надеждой много было общего в характере и способах самоутверждения в жизни, только Надя около мужа отчасти угомонилась, «обабилась», отвыкла от кавалерийского седла, а для Стариковой — увы! — еще не предвиделось ни привала, ни дневки.
За горячим самоваром рассказывала о себе и там, где надо бы всплакнуть, начинала острить, грубить и бешено сверкать черными, озорными глазами. Где-то у чужих людей, в рабочей слободке при фабрике «Сиу» в Москве, росла у нее маленькая дочка, да были за плечами два тюремных срока, да партийный стаж чуть ли не с девятьсот пятого — вот и вся ее жизнь. О гражданской войне уж нечего и говорить: была сначала на петлюровском фронте, потом в Царицыне, а теперь вот — Врангеля доломали, домой хочется, а нельзя...
— Тоже не пускают домой? — усмехнулся Миронов, тайно сочувствуя и чужому ожиданию вызова в Москву.
— Другие вон едут, когда хотят! — скрипнула зубами Тая и наскоро поведала Мироновым историю Аврама-инструктора, сбежавшего от ее расспросов прямо к товарищу Троцкому, в Реввоенсовет... — А тут вот — не получается, куда ни крути, кругом — Золушка!
Тая шутила с глубоко запрятанным ожесточением, хлопала себя по бедрам с неподдельной безнадежностью... Уходило ее время, ведь уже за тридцать побежали годы-годики — иной раз, мол, и задумаешься...
Облокотилась на стол, долго и пронзительно смотрела на Миронова я его молодую жену и сказала с вызовом, игриво скрипнув зубами:
— Ох, Надька! Не была б ты, товарка, такая молодая, годная, отбила бы я у тебя Филиппа Кузьмича, ей-богу! Ну, а что? Почему эт тебе одной? Какая тут справедливость? Эх, судьба моя, политика гольная!..
Надежда и такие шутки умела принять, но общественное равенство насчет мужчин отрицала категорически:
— Надо бы, Тая, хватать его раньше, под Царицыном, когда он без орденов и золотой сабли в атаки ходил, когда по нем стреляли в каждой атаке, вот когда!.. А теперь-то что, теперь и всякая не отказалась бы! Теперь, после Балашова, слез моих и бед горьких — не отдам!
Прикладывала голову к плечу мужа, а Миронов, гладя ее волосы, не прочь был поддержать этот шутливый разговор.
— Не говори, Таисья Ивановна, — где только мои двадцать лет! Не говори, дорогая моя комиссарша! Не было бы Надюшки, так я бы особенно-то и не артачился, ей-богу... Наше дело такое: не зевать! А кто в этом свете праведник, тот пускай бросит в нас камень!.. А? Только вот нога сильно побаливает, ходу не дает, и шашку эту, золотую, я скоро вроде посоха либо инвалидного костыля буду носить. Бывают, говорят, и незаживающие раны от осколков и разрывных нуль, вот беда! Вникни, Тая, что при этом у меня еще и жена молодая!
— Ничего, в Москве еще увидимся, товарищ командарм! — обещало Старикова. Это хорошо, что вас в Москву зовут, значит, будут и у меня свои люди там, хорошие знакомцы. А то ведь сразу-то не найдешь, много всякого люда кружится, а путных — мало... Вот тут еще комиссар новый приехал, тоже не поймешь, что за таинственный френч... Вроде я его где-то видала, а где — не вспомню!
Смеялись, балагурили, распивали чаи целую ночь, и в том было доброе предзнаменование на весь новый год. Уже и приморились все, за вагонным окном порядочно рассвело. Поезд и тот укачался, тихо тормозил на какой-то небольшой станции. Миронов отодвинул серенькую шторку, прочел вслух вокзальную вывеску: «Щётово...» и опустил ткань.
— Какая... станция? — вдруг, очнувшись, громко спросила Старикова и поднялась со стула.
— Щётово, — повторил Миронов.
— Вот, вот, вот!.. Эта самая фамилия и была! — вдруг, как ненормальная, спохватилась Таисья Ивановна, быстро надевая на голову свою новую суконную богатырку со звездой. — Ах ты, гад ползучий, а я его никак раскусить не могла! А теперь — пожалуйста, мы — в дамках! Извиняйте меня, товарищи дорогие, но мне в Особый отдел опять надо! Бегом!
Тут Старикова заскрипела зубами от истинного негодования и, накинув полушубок, кинулась из салон-вагона. Мироновы с недоумением посмотрели вслед ей и переглянулись.
— Я же говорил: черт в юбке, — махнул рукой Филипп Кузьмич.
Вновь пришла Старикова только на второй день и рассказала совершенно дикую историю.
На последнем совещании в политотделе (Миронова туда не приглашали из-за болезни ноги и «медового месяца» после разлуки с женой...), так вот, на этом совещании выступил неожиданно штабной комиссар Щетинин и завел речь о повышении политической бдительности, в частности — о недоверии некоторым военным спецам из числа бывших офицеров... В частности, отметил в резкой форме, что надо особо выяснить связи Миронова с Махно, о чем его предупредили, мол, в Реввоенсовете фронта. Заявил так: Миронова неоднократно уличали в тайных связях с генералом Красновым, с ним пытался наладить недвусмысленные отношения и Врангель. Что касается его, Щетинина, выступления, то оно вызвано двусмысленной игрой Миронова с бандами Махно, которого почему-то не смогли уничтожить в Гуляй-поле, а лишь оттеснили в пределы бывшей Донской области, чтобы, возможно, использовать для затравки среди бывших белоказаков, которые готовы всякую минуту поднять восстание...
В этом месте ее рассказа Миронов, конечно, взорвался, закричал и забегал по всему салон-вагону, невзирая на больную ногу и прихрамывание. Судя по глазам, он вовсе потерял самообладание.