— Черт возьми! — опять очень тихо выругался Барышников и, оглянувшись на свой отряд, скомандовал «внимание» ...
Группа с той стороны безбоязненно приближалась.
Впереди ехали два рослых, небритых и по виду очень усталых человека в летних холстинных куртках, один из них держал на пике белый флаг, целую простыню из санбата, а за ним шли по двое еще одиннадцать конных в откровенно подобраной, почти новой казачьей форме — высоких голубых фуражках с красными околышами, лампасах, ну и посадка особая, с надменностью и шиком. Переметные сумы, отсюда можно видеть, туго набиты, к долгой дороге, но оружия, кажется, никакого...
Барышников сначала испытал досаду, увидя нежелательную препону в патрульной своей прогулке, а потом весь как-то возликовал душой, оценив возникающую ситуацию.
Опять эти вешенцы, как видно, решили ударить челом перед Москвой! О дрянь мирская, не ведающая путей своих!..
Лютой, ясной и почти открытой ненавистью ненавидел он, бывший штабной, вылощенный офицер, эту серопосконную, грубошерстную, провонявшую овечьим катухом и тяжелым рабочим потом толпу, ту самую, которую большевики именуют массой и которая успела за последние годы трижды смертельно напугать его и сбить с пути. Первый раз это случилось в феврале семнадцатого, когда рухнула царская династия и начался вселенский содом. Второй — в январе восемнадцатого, когда вся эти масса откачнулась к ревкомам, нижний чин Подтелкова из Каменской обрек генерала Каледина на самоубийство и не позволил обосноваться на Дону офицерскому корпусу России в лице Добровольческой армии Корнилова... И, наконец, третье потрясение случилось в январе текущего, девятнадцатого года, когда весь этот бараний табун вдруг оставил позиции на границах области и раскрыл объятия перед красными частями 8-й и 9-й армий! Да, тогда они бросили фронт, открыв путь на донскую землю чужим, лапотным полчищам, голодной расейской пехтуре. Но нет, не сладко им стало в красных тылах, дуракам немытым, припекло им сильно, когда начали на тупые лбы прижигать свежее тавро «белогвардеец», как в старину, при Алексее и Петре, их предкам прижигали «вор»... И тогда они хватились, заседлали оставшихся коней, гикнули по старой памяти... да уж поздно было! Вот кто-кто, но Барышников-то лучше кого-либо понимал, что поздно! Все свидетельствовало о том, что, как в библии сказано, «царствию этому не будет конца...». И поэтому он упросил Щегловитова, который еще мотался по красным тылам в комиссарской тужурке, пристроить его куда-нибудь для «прохождения красной службы» и врастания в чужие ряды, в рассуждении «дальнего прицела» в этой затянувшейся борьбе. А хоть бы и без всякого прицела, а просто для сохранения жизни, ради хлеба насущного, поры весенней и неба синего над этой вот обетованной землей! Ведь пригодится же кому-нибудь и его жизнь?
А эти? С белым флагом? Искренне?..
Ну, конечно, парламентеры! На переговоры, с повинной... Еще чего! Задача-то покуда иной должна быть: вернуть заблудшее стадо в привычное лоно, заставить повиниться не красной, а белой стороне! Тем более что в данный момент это совсем нетрудно сделать, ибо РВС фронта своим приказом обрубал всякие мосты с этой стороны. А бумажка с приказом хранилась в планшетке политкома Гуманиста, стало быть, он и отвечал теперь за ход нынешних событий... У Барышникова руки были развязаны полностью.
Внимание!
Кавалерийская команда «внимание» означала: обнажить шашки и рассыпаться в полукруг, взять чужаков в окружение... А сам Барышников протронул коня на невысокий кургашек, натянул поводья и, словно какой триумфатор, подняв голову и выпрямившись в седле, ждал поднимавшихся к его стопам всадников с белым флагом.
— Кто такие?! — резкий окрик. — Остановитесь!
Все они были без оружия, он ясно видел это наметанным взглядом. Протянул к ним черенок нагайки в вытянутой руке:
— Один, кто-то из передних, ко мне! Спешиться!
Там посовещались, затем один из двух, что были в холстинных куртках, но без флага, устало слез с коня (этот, по всему, был не казак) и прямым строевым шагом пошел вверх, к Барышникову и вставшему с ним рядом Авраму. Они уже могли рассмотреть его лицо: темное, костистое и как бы даже изможденное какими-то муками, и блестящие сухие глаза, непримиримые и жестокие. Приставил ногу, небрежно козырнул.
— Здравствуйте, товарищи, — сказал он и полез длинной и узкой, не очень сильной кистью руки за отворот куртки. Он мог выхватить оттуда и браунинг, поэтому Аврам чуток подался за командира, но лишь самую малость. Барышников не шевельнулся.
— Я... уполномоченный ВЦИК... и член партии большевиков, ехал из Морозовской в Воронеж, для связи с Донбюро. Фамилия моя Овсянкин. Вот документы.
— Ну-ну? — как-то недоверчиво спросил Барышников, не спеша брать бумаги. — Дальше?
— По пути на Миллерово был захвачен повстанцами... — «Вот этого не следовало уточнять! — запоздало сработал мозг Овсянкина. — Надо бы о нынешней миссии, и все...»
— Где? — быстро спросил Барышников.
— На той стороне, на Боковско-Каргинском... Да вы не сомневайтесь, товарищи! — Овсянкин раскрыл большой бумажник и зачем-то копался в нем, разыскивая нужную справку. — Имел я переговоры с самим Кудиновым. Штаб ихний имеет намерения сложить оружие, и, пользуясь случаем, я их уговорил прекратить активные действия, послать делегацию в Москву, лично к Ленину и Калинину.
При этих словах Овсянкин все же вручил бумагу комэску Барышникову и вытянул руки по швам.
— Куда-а? Куда-а вы их, этих... бан-ди-тов? — с непонятной яростью спросил Барышников. — Прямо к Леннну-у?
Не глядя, передал удостоверение Авраму и что-то незаметно сделал шенкелями. Конь беспокойно заработал всеми четырьмя копытами, горячась, исполняя какой-то вынужденный танец. Но этот бег на месте горячил всадника и окружающих бойцов.
— Так куда вы их? — повторил Аврам, заражаясь настроением комэска.
— Это — парламентеры, — почуя краем души худое, поспешно сказал Овсянкин. Глаза его стали еще более суровы, он оскалил крупные, прокуренные зубы со щербинами, — Вы обязаны их... и меня пропустить, так как и я, и они — без оружия. С ними решение повстанческого совета о сложении оружия и просьба о помиловании...
— Какого это со-ве-та? — удивился Аврам и бросил недоумевающий взгляд на комэска, как бы ища у него защиты и управы перед этим неслыханным святотатством.
— Так. Все ясно, — процедил сквозь зубы Барышников и кивнул Овсянкину: — Иди возьми у того повстанца белый флаг и стань тут!
— Это не повстанец, это мой ординарец, провожатый красноармеец Беспалов! — Глеб Овсянкин быстро обернулся, сообразив что-то, и крикнул с напускной веселостью в голосе: — Беспалов, давай сюда свою красноармейскую книжку!
— Не надо книжки, — сказал брезгливо Барышников. — Приказываю отобрать у него этот флаг! Ну? — Обнаженный клинок холодно повернулся в руке Барышникова, отразив булатными долами и голубизну весеннего мира, и темную мглу, исходящую из преисподней. — Книжка пускай при нем...
— Цирк с переодеванием! — сказал Аврам возмущенно. — То он — уполномоченный из центра, то они — повстанцы, то — опять у них красноармейские книжки! Да что, в самом деле?
— Красноармейских книжек у них в Вешках сейчас сколько угодно, целую дивизию красных за этот месяц вырубили, да и в плен немало взяли! — не без внутреннего злорадства объяснил Барышников. — Флаг — ко мне!
Овсянкин понимал, что все отчаянно осложнялось, что надо как-то растягивать минуту, отодвигать ее накал, искал последнюю возможность к спасению... Медленно шел к группе насторожившихся казаков. Мучительно думал: что же происходят? Почему?
Пока он шел с кургана вниз, Аврам заметил вдруг в числе двенадцати всадников, сопровождавших Овсянкина, знакомое лицо. И вознегодовал еще сильнее.
Как-то пришлось Авраму выступать с беседой в хуторе Белогорском, близ Казанской станицы. Выступал он на щекотливую в данный момент тему — по работе Бебеля «Женщина и социализм». Разоблачал вредные кулацкие байки насчет того, что спать коммунары будут под одним одеялом, при общих женах и по утрам такое большое одеяло с общего ложа будто бы прядется стягивать с них трактором... Он-то разоблачал и высмеивал такие понятия, но даже из его выверенных слов все же получалось, что женщина — существо, на хуторской взгляд, хитрое в легкокрылое — будет иметь право выбирать мужа или временного сожителя по своему усмотрению, причем неоднократно, по любви исключительно, и никто, никакой свекор, ни станичный круг не вправе будет окоротить ее своенравных действий, ибо она станет во всех смыслах свободной. Так он примерно объяснял с необходимой глубиной теоретических доводов. Если, мол, главная работа товарища Фридриха Энгельса называется «Происхождение семьи, частной собственности и государства», то все это — семья, собственность и государство как таковое — лишь разные звенья одной и той же эксплуататорской цепи, рабство людей! И тут, мол, не может быть двух мнений либо какого-то третьего, межеумочного вывода — искоренить надо все! И авангардисты общества именно с этого и начинают: ликвидируют сначала собственность, как основу буржуазных отношений, затем семью, как очаг надругательства мужчины над женщиной, а уж затем я само государство! И вот тогда и начнется всеобщая свобода и Общее Благо, ради чего, мол, и стараемся мы, рядовые каменщики и ревнители Будущего!..