И, в раздумье огладив опавшее лицо, свисшие усы, сказал, глядя в рассветную синеву за окном:
— Может, что и удастся... Может, и удастся!
На востоке прорезывалась лимонно-зеленая полоска рассвета, сильно напоминавшая по очертанию отточенный клинок шашки. Тревога еще сильнее стиснула душу.
— Видишь, Илларион, заря-то... Вроде шашки над нашей головой!
Лицо Миронова вновь багрово осветилось от папиросной затяжки.
— Шашка — не самое страшное, — с ответной озабоченностью сказал Сдобнов. — Шашку и отвести можно, из руки выбить. А бывает и пострашнее беда: скоротечная чахотка, скажем, или... этот — червь в яблоке.
И вновь замолчали, глядя сквозь слезящиеся стекла окон в промозглый и тревожный этот рассвет, предрекающий краю, а возможно, и всей России новые потрясения и беды.
— Девятнадцатый год! — вздохнул Сдобнов.
Миронов отбросил в печное жерло истлевший окурок и сказал, как бы не слыша товарища:
— Веру нашу испытывают, подлецы, изменой и кровью!
6
Глеб Овсянкин добрался до Москвы и обходился теперь одним костылем. Нога заживала. Но ни то ни другое не помогало: он не мог пробиться со своим делом в высшие учреждения.
Москва была в трауре: за два дня до открытия VIII партийного съезда (на котором должен был решиться важнейший вопрос текущей политики — крестьянский) умер неожиданно от испанки Яков Свердлов.
В день открытии съезда хоронили председателя ВЦИК. Вопрос об изменении отношений со средним крестьянством был решен, учтены недавние ошибки, а преемника Свердлова Калинина теперь называли не иначе как Всероссийским старостой, опять-таки из уважения к российскому мужику. Но прорваться к Михаилу Ивановичу не было никакой возможности, хотя он лично знал Овсянкина и выслушал бы его со всем вниманием. Калинин принимал дела ВЦИК, ездил с неотложными вопросами в Петроград, девушки из секретариата, во Втором Доме Советов, говорили, что раньше как через две недели Михаил Иванович не освободится.
«За две недели-то, гляди, весь Дон с притоками полой водой возьмется и ледоход пройдет! — мрачно думал Овсянкин, предчувствуя большие беды впереди. — Да кабы одно половодье грозило!»
Кинулся в ВЧК, на Лубянку. Но и тут Дзержинский не принимал, а секретарь коллегии Герсон только взглянул на письменное заявление донского ходока Овсянкина и тут же вернул со скучающим лицом. Даже руками развел:
— Э-э, милый товарищ с фронта! У нас таких писем и заявлений с мест — целый короб! Думаете, только на Дону перегибают палку? А на Волге не перегибают? Надо было вам побывать на партийном съезде, там много было сказано по этому поводу. Вот, почитайте газетку... Приняты все необходимые решения, и теперь с этим будет покончено. В организованном порядке!
Большой кусок текста в газете был, будто нарочно для Овсянкина, отчеркнут красным карандашом. Глеб не помнил, как он скатился по ступеням ВЧК и присел в ближнем садочке на мокрую скамью, до того удивили его газетные строчки. Руки дрожали от усталости, свой богатырский шишак Овсянкин снял и положил на колени. Стриженую солдатскую голову совсем по-деревенски пригревало вешнее солнце.
Прочел отмеченное еще раз:
«...Тов. Ленин говорил, что сейчас вопрос об отношении к среднему крестьянину — это та лимонная корка, на которой мы можем поскользнуться и сломать себе голову...
Когда мы спрашивали тов. Ленина, каким образом сделать так, чтобы средний крестьянин был на нашей стороне, что мы можем ему дать, тов. Ленин сказал: «Накормить мы его не можем, мануфактуры дать не можем, дать такую программу, которая удовлетворяла его собственнические интересы, не можем, но МОЖЕМ ПЕРЕСТАТЬ БЕЗОБРАЗНИЧАТЬ И ВЕСТИ БАШИБУЗУКСКУЮ ПОЛИТИКУ, которую ведут провинциальные товарищи, начиная от уезда и кончая губернией...»[2]
Глеб тяжело вздохнул.
Верно, все верно, да не то! Не об этом речь на Дону, не о мелких перегибчиках, товарищи! Вот и жди перемен «в организованном порядке», как сказал товарищ Герсон! А там скоро коммунистов начнут из-за угла стрелять и на вилы брать!
Он нахлобучил шлем на свою шишковатую бедовую голову и, сильно прихрамывая, вихляя инвалидным костылем, ринулся вдоль по улице, на Красную Пресню, искать Реввоенсовет Республики.
Оттепельно бугрился снег по теневым обочинам, а к вечеру его уже не оставалось, съедало весеннее тепло. В подворотнях таился гололед, мокрая талость дышала из каждого, ощипанного и обломанного сквера, из-за гнилых, покосившихся заборов у деревянных особнячков.