В приемной Реввоенсовета какая-то смуглая и очень красивая девушка с мокрыми, заплаканными глазами прямо-таки выставила его обратно за дверь.
— Товарищ, товарищ, не время же! — всхлипывая, умоляла она. — Неужели вы не понимаете, что у нас — траур, умер же товарищ Свердлов! Что? Товарища Троцкого? Ах, он же на фронтах, помилуйте!
Глеб почувствовал себя дураком, бездомным инвалидом со стриженой головой, вышел к Москве-реке и долго стоял у каменного парапета, сплевывая в мутную воду. Он жалел, что приступ психической взвинченности и настырности после тифа проходил и слабел, что сумасшедшая решимость добиться своего, с которой он мотался в Лисках и наступал на Сырцова, теперь сгасла, сменилась меланхолической, подло-соглашательской вялостью тела и души.
Тупо перечитал газету с пометками на полях и еще раз сплюнул через парапет. Утопиться, что ли?.. Хотя время еще не вышло, учреждения еще работают, может, и повезет в остатний раз?
Глеб подтянул поясной ремень, поправил на голове богатырку и зашагал к Троицким воротам Кремля, где выдавали пропуска в Совнарком.
Дежурный в будке проверил партийность и литер Гражданупра из Лисок, вежливо сказал: «Проходите, товарищ...» и раскрыл двери внутрь. Кто-то показал Глебу и здание бывших Судебных установлений, сказал, что приемная Совнаркома на втором этаже.
Лидия Фотивна, миловидная женщина с гладко причесанными светлыми волосами, выслушала Глеба в приемной, посочувствовала, сказала, что завтра обязательно доложит Владимиру Ильичу и тот, возможно, даже примет товарища с фронта. Овсянкин рассказывал ей о сути дела, приведшего его в Москву, а сам косил глазами в сторону раскрытых дверей, за которыми уходил в глубину пустой кабинет Ленина.
— А нынче? Нельзя? — спросил Глеб, доверчиво посмотрев в глаза молодой женщины, так внимательно слушавшей его. — Его... нету?
— Вообще-то Владимир Ильич на работе, — сказала Фотиева. — Но врачи запрещают, после ранения... Сегодня почувствовал себя плохо после утреннего заседания. Лучше — завтра. Вам надо устроиться с ночлегом, товарищ? Я напишу сейчас...
Фотиева дала Глебу ордер в Дом крестьянина, пообещала все завтра устроить. Глеб поблагодарил и, страшно радостный, вышел в коридор. А пошел он почему-то не в ту сторону, читая должностные и отдельские таблички на многочисленных дверях.
Скоро, впрочем, он убедился, что пошел не туда, потому что в конце коридора увидел незнакомую деревянную лесенку на третий этаж, куда ему вовсе и не требовалось подниматься. И тут сбоку, из раскрытой двери, почему-то вышел настоящий чубатый, как с картинки, донской казак в голубом суконном френче и широченных штанах с лампасами. Спросил подозрительно:
— Тебе куды, солдатик? Заплутал, что ль?
Глеб по привычке обвис одним плечом на инвалидном костыле и, оценив веселость казака, спросил в свою очередь:
— А ты, случаем, тожа... не приезжий будешь? Ишь, лампасы-то! Не из Атаманского полка? Актер, можа?
— Тут посторонним ходить не полагается, — сказал на это казак и перестал улыбаться.
— А чево тут? — не поверил Глеб. — Везде можно, а тут — нельзя?
— А ничево! — Казак почему-то со вниманием посмотрел вверх по деревянной лесенке. — Тут Казачий отдел ВЦИК, дорогой. Если надо, то заходи. Вот сюда.
— Да ну! — воскликнул в каком-то злобном восторге Овсянкин. — Казачий отдел?! Вот вас-то мне и надо, субчиков служивых! Вот про вас-то я и не думал, когда в Москву ехал! В самый раз вы мне ныне попали на узкой дорожке! А? Целый отдел у них, оказывается, тут! А знаете ли вы, что у вас в области-то делается? — Глеб даже костылем пристукнул.
— Давай познакомимся, товарищ, — сказал казак и руку протянул дружелюбно. — Макаров моя фамилия. Ты заходи к нам, друг мой любезный, ежели только что приехал. Знакомься. Вот наш секретарь, Шевченко Николай, он недавно с Кубани... Тоже многое может рассказать.
Глеб знакомился, каждому пожимал руку. В углу привстал человек в обношенной шинели, с бледным интеллигентным лицом, английскими усами в скобочку, его Макаров тоже представил:
— Это вот делегат с мест, уральский казак Ружейников, он у нас, кроме того, врач, доктор, короче говоря... Только приехал с Урала и тоже со свежими новостями. На Урале тоже «весело»!
Когда Глеб рассказал, зачем он приехал в Москву, его усадили за стол, дали хлеба и сала. Обступили кругом, смотрели, как он ест, слушали сбивчивый рассказ. Потом Ружейников рассказал примерно то же самое, и Овсянкин, поблагодарив за хлеб, спросил, сытно икнув:
— Но... хоть на Кубани-то дела поправились или нет? Я без малого два месяца путешествую, ничего не знаю...