(«Боже ты мой, как легко врать «во спасение», как словами-то легко и просто жонглировать на виду у всех, — даже и не верится... — душа у Миронова сжалась. — Ты ведь и сам не знаешь, как и почему вас отодвинули в эту тыловую глушь!»)
— Нас отодвинули в запас, впредь до окончательного формирования трех полных дивизий, товарищи! — убеждая в чем-то заодно и себя самого, горячо выкрикивал Миронов. — Через месяц, полтора от силы, мы выйдем грозной волной к фронту, и тогда... ни одна белая сволочь не устоит перед нашим натиском, доблестью вашей, товарищи мои! Такое твердое обещание я на днях дал в Москве лично товарищу Ленину!
Толпа тихо колыхнулась и теснее сгрудилась вкруг трибуны. Одно только имя Ленина напрочь сметало с лиц подозрительность и непонимание, мелкое любопытство к происходящему. Исторгало из глоток единый и дружный вздох облегчения, полнило души доверием и немым восторгом.
Нет, неправда, что эти толпы не понимали тех сложностей своего времени, о которых знали или просто догадывались немногие умы да верховные штабы. Неправда! Все он знает и понимает этот приморенный и даже неряшливый с виду солдатик, только связно высказать затрудняется до времени... Оттого-то и проникают ему в душу слова правды, искренность надежного командира. Перед ними не надо кривить душой, перед ними нужна открытость: вот где она, правда-истина неделимая, завет нашей революции, други мои и недруги, вот чем мы богаты искони, вот чем оборонимся и победим!
Миронов чувствовал, что смягчается сердцем, успокаивается. Унял голос:
— Тут я пригрозил этому солдату — за анархизм...
Напряглась снова тишина по всей площади, ждали какого-то божьего наказания, затихли в общей опаске, поэтому можно было говорить вообще без всякого напряжения, как в домашней беседе:
— Солдат этот... бывший боец героической 23-й стрелковой дивизии, которая гнала генерала Краснова в хвост и в гриву, гнала до самого Донца, и если бы не... И если бы не наши общие прорехи и ошибки, то мы бы войну там и закончили еще перед севом... — голос командующего все-таки прервался и сел от скрытой обиды. Миронов достал носовой платок и осушил вспотевшее лицо. — Этот боец подлежит безусловному наказанию, товарищи, но я прошу вас... Поскольку мы не в боевой обстановке... прошу всех нас повзводно обсудить его поступок и написать в политотдел свое красноармейское решение, чтобы вынести общественное порицание за вопиющую недисциплинированность! За неуважение к новым нашим сотоварищам и односумам по борьбе и лишениям, которых ныне направил фронт для политической работы в корпусе...
(«Черт знает, что ты несешь ныне, дорогой товарищ Миронов... Никогда в жизни твоя речь не была столь путаной и двуличной! А запутался ты исключительно из-за этих хоперских активистов не по разуму, черт бы их взял вместе с наркомвоеном и его другом Ходоровским!.. Запутался, безусловно, и все же, с другой стороны, жить и работать дальше тоже как-то надо, иначе нельзя...»)
— Решайте, товарищи, сообща и коллективно!
Заулыбались напряженные до сей минуты лица бойцов, оживились и заблестели глаза, шевельнулись люди, будто с каждого свалилась непомерная тяжесть, стали толкаться, местами загомонили. Страшная минута прошла, миновала чья-то смерть, не послали этого дурня Скобиненку в трибунал, ну и слава богу! Миронов этот не только службу знает, но, как видно, и душу человечью неплохо понял, то-то его и хвалят бывалые вояки! Говорили и раньше: никогда своего бойца в обиду не давал, потерь в его дивизии почти не было. Похоже, что и правда...
— Я скажу также насчет нашего политического отдела, товарищи красноармейцы! — вдруг с усмешкой сказал Миронов, неожиданно и как-то невольно решившись на открытое прояснение отношений раз и навсегда. И ему показалось, что за спиной недовольно кашлянул Рогачев, а над площадью стало так тихо, что муха не пролетит... — Надо прибывшим товарищам знать тоже, как о них в миру говорит и судит народ. Не на собрании и не в строю, а каждодневно, чтобы не допускать таких ошибок в будущем. Люди они, как видим, молодые, горячие, не могли понять, что лихость только в атаке хороша, да и то не всегда. А в быту либо в поле с плугом к лихачить нечего! На пахоте если, скажем, то много огрехов будет, да и нареканий от понимающих работу людей... — тут Миронов счел нужным все же снизить самый тон своего выступления примиряющим вопросом: — Но кто же, товарищи, гарантирован от ошибок в такое бурное время? А никто!