— Саша!
— Оля, пойдем, да брось ты, Оля! Оленька, — мужчина отцеплял ее пальцы, один за другим, толкал, бережно уводя от забора, отворачивал от меня, а она отмахивалась, повертывала белое лицо в съехавшем на скулу платке.
— Извините, — сказал я вслед, — я не хотел. Она зашла просто, и я подумал…
— Саша! — крикнула женщина и заплакала, утыкая лицо в сгиб запястья.
Мужчина вернулся быстро, захлопнув двери в дом, откуда все еще слышался женский приглушенный плач. Распахнул калитку, ту самую, что блестела, открываясь недавно перед кудрявой девочкой в кедах.
— Слышь ты, уебок вонючий. Пшел отсюда, пока я тебя…
Я кивнул, разводя руками, и пошел, подгоняемый грязной руганью. Остановился за поворотом, где меня прятали буйные смородиновые кусты.
Из-за сетки-рабицы напротив разглядывала меня очередная косынка, на сей раз в крупные горохи.
— Не обращайте вниманиев, — утешила меня, становясь поудобнее, — а ну цыц, Мишка, черт шелудивый. На Эдика, я говорю, не обращайте. Вы, наверное ж, приежжий да? Комнату ищете? На лето? А к ним не надо, к Быстровым. У них нехорошо будет вам. Как ото без дочки осталися, так Ольга слегка и тово.
Коричневый палец отцепился от столбика, постучав по виску рядом с краем косынки.
— Так убивалась. Уж так убивалася. Бедная женчина.
— Дочка? — у меня внезапно сел голос, — она что, пропала?
— Зачем пропала? — обиделась тетка, поправляя косынку, — умерла, прими Господь ее душу, болела сильно, дома и умерла, даже в больницу не успели отвезть, когда приступ. А была такая девонька, щечки розовыи, глазки темные, как у Эдьки. Кудрявая. Столько уж лет, а Ольга тоскует, ровно оно вчера.
— Сколько? — у меня перед глазами мелькали и мелькали маленькие потертые кеды, — сколько лет?
— Да уж верно, семь. Или восемь? Ей было-то — шесть годков. Или семь? Сейчас вот было б четырнадцать, как раз вчера мы увспоминали, с соседками. Эдька дочку любил, так любил. Качелей в саду настроил, чтоб значит, не только Сашенька качалася. А и подружки ее.
— До свидания, — слушать воспоминания мне стало невмоготу. И думать о том, куда ушла девочка, уже ушедшая в прошлом, оставив в глиняной пыли смятый цветок — тоже.
Качели мне и приснились. Поскрипывая, раскачивались, мерно вылетая из черной листвы и уходя снова в месиво глянцевых листьев. Высвечивались яркие на фоне темноты коленки и локти, светлые неподвижные лица. По очереди. Девочка с косами, Саша с кудряшками, маленькое лицо Алиши под шапкой густых рыжеватых волос…
Я сел в постели, отчаянно моргая и пытаясь прогнать остатки сна. Шея намокла от пота, в комнате было так темно, что я не понимал — вечер или давно уже ночь, и где я вообще. За стеклом, что поблескивало через пустое настороженное пространство, наливался медленный свет, мазал большое окно и исчезал, затухая. Гостиница. Номер. Машины едут.
Я вытер шею такой же влажной ладонью. Спустил на пол босые ноги. И замер, слушая мерное поскрипывание, которое не ушло со сном, осталось.
Всего на пару секунд стало так страшно, как, наверное, не было никогда. Врешь, тут же отозвалась память, было. Я поднялся и подошел к балконной двери, нащупал прохладную ручку. Так и есть, сквозняк приоткрыл дверь, в узкую щелочку пролезал ветер, дергая отставшую планку на подоконнике. Она и скрипела.
Я попытался прижать ее обратно, потом просто оторвал, бросил полоску пластмассы на подоконник. И вышел на балкон, купаясь в редком свете фонарей, тихом ветерке с портовой бухты, и обычном городском шуме: машины, далекая музыка, голоса прохожих внизу.
В черном-пречерном саду… или — темной-претемной ночью. Как же упоительно было слушать и рассказывать все эти страшилки, сидя на сложенных старых досках в дальнем углу двора! Барачный дом на два подъезда, большой общий сад, полный сирени и акаций, заросшая одуванчиками спортивная площадка, где на самодельных воротах вечно болтался вытертый до плешин ковер.
А потом пришел другой страх, настоящий. Я его стыдился, сделав своим секретом, просто не мог рассказать никому.
Мама ушла с соседками посмотреть, потому что ждали машину милиции, а район дальний, пока приедут-то. И я, конечно, побежал следом, хотя строго наказано мне было — не уходить со двора. Помню, бежал, придумывая на ходу, за ключом я, хочу компота. Чтоб не ругалась.
Они все стояли на большом пустыре, так странно, группками, по несколько человек, будто искали защиты друг у друга. Переговаривались тихими голосами. Я шел, держась за спинами, ловил слова, которые провожали меня от одной группки к следующей.