— Зашла, а он там и лежит.
— В газете. Ровно какой мусор. Как ото мясо завернуто.
— Она и не поняла сперва…
— Ее-то? А хто ж видел. Никто.
— Бедная…
— Несчастное дите. И надо ж так. Она расшевелила, бумагу-то. Увидела.
— Охо-хо, что ж теперь будет.
— Совсем маленький, вот совсем.
Я уже знал, прислушиваясь, это про мертвеца. Маленький мертвец, младенец. Так маме, захлебываясь, рассказала подруга, таща с собой, пока машина не приехала, пойдем, Света, там сто человек уже. Прям вот выкинула, в газете, — тут соседка оглянулась на нас и понизила голос до страшного шепота. Будто мусор какой, прям вот в туалете и бросила.
…Я шел, весь — уши, складывал в себя прилетающие слова, дополняя картинку. Такой же каменный туалет, как в нашем дворе, с тремя дощатыми дверями, грязно побеленный внутри и снаружи, с обязательными дырками в стенах, просверленными для чьего-то больного любопытного глаза, и жирными мухами над бездонными гулкими отверстиями в каменном же полу. Он, наверное, лежит там, в углу, в развернутой газете, и свет, проницая щелястые доски, ложится полосами.
И тут я увидел маму. Она стояла ко мне спиной, молча, и я не стал окликать, подавленный общим настроением, обошел их группку, выглянул, не особенно беспокоясь, потому что — задняя стена того самого туалета, не где двери, а где дырчатые решетки, закрывающие выгребную яму.
Он лежал сверху, брошенный наискосок, как большая кукла с растопыренными руками и согнутыми ножками. Помню, я успел подумать, маленький разве? И тут мамина рука схватила мой локоть.
— Пойдем, — она быстро развернула меня и повела, молча, все ускоряя шаги. Оставляя позади шепоты, гуляющие между группками людей на большом пустыре.
Я не стал про компот. И до самого двора мы не говорили. Уже около спортивной площадки мама отпустила мою руку. Приглаживая мне волосы, колеблясь и подбирая слова, сказала:
— Какая-то. Цыганка, может. Родила и бросила, в туалете. Он неживой уже, понимаешь? Был неживой. Ты испугался?
— Немножко, — я не стал говорить правду, потому что пока ее не было со мной. Было лишь удивление, какой же маленький, если такой большой — как заграничная кукла-пупс соседской Файки. Только у Файки розовый, а этот — зеленый с белым.
— Пойдешь играть? К ребятам? — взгляд маминых глаз никак не отпускал меня.
И я улыбнулся, чтоб она успокоилась. Кивнул, поворачиваясь уходить. Перед глазами была сирень, круглыми купами листьев, а еще — низенький штакетник спортивной площадки, что упирался в землю рядом с булыжной мостовой улицы. И сбоку, на краю зрения, в правом глазу выше всего — беленый туалет с дырчатой решеткой, на которой лежал, раскинув ручки, зеленоватый пупс, такого цвета, какого не бывает вообще. Нигде. Никогда.
— Господи, — с силой сказала мама, выпрямляясь и опуская руки, — ну, чего меня туда понесло, а? Какая же я дура! Ладно, Алешик, иди. Я дома буду.
— Хорошо.
Тем вечером мы не рассказывали страшилок, а все что знали о происшествии, выложили друг другу еще днем, на тех самых досках. Потом ушли на ставок строить плот, потом делали новые луки, потом лазили за дом, проверять, есть ли зеленые абрикосы на дереве тетки Тамарки. И когда стемнело, жаркие, потные от скорости, играли в ловитки среди сиреневых кустов, на которые падал свет квадратами из уютных окон.
— Алеша! — привычно закричала мама в окно, и я остановился, поправляя сбитую рубашку. Пошел к дому, так же привычно крича в ответ:
— Иду, мам!
У подъезда уже никто не сидел, вытащив под виноград табуретки и стулья, из окон шипела жареная картошка, звенели вилки, кто-то густо кашлял, кто-то смеялся, плакала соседская дочка, маленькая сестра Файки. И было очень, очень темно.
Черный проем скрывал деревянные ступеньки на второй этаж, а перед ними был еще такой промежуток между двумя входными дверями. Мы там прятались, выскакивая и пугая друг друга оглушительным ГАВ!
Я стоял в пяти метрах от каменных ступеней крыльца. И твердо знал, он там. Прячется в темноте, ждет, когда я пойду мимо, чтоб схватить мой локоть зеленой маленькой ручкой. И никто не поможет, потому что я большой, мне уже шесть с половиной, в школу через год, я не могу звать маму, чтоб она спустилась и вела меня через мрак. Я должен сам.
— Алеша! — сердито прокричала мама почти над моей головой.
Я с тоской видел ее силуэт в освещенном окне, таком уютном и безопасном, таком — своем. Недосягаемый свет, запертый двумя пролетами темноты, в которой еще темнота — черное-пречерное маленькое пространство, где поджидает меня мертвый младенец.