— Может, заблудились? — спросила мама.
Толстый полковник кинул план войны на бочку, а сам пошёл в пилотскую кабину, дверь которой оставалась открытой во всё время полёта.
Ширяшкин, конечно, не мог допустить, чтоб пакет валялся без присмотра — так решил Санёк, — и решительно двинул вперёд. Из-под деревянной пробки на бочке шли пузыри, что могло подмочить план и, возможно, повлиять на ход войны. Однако товарищ Санька по охране военных секретов не обратил на это обстоятельство ни малейшего внимания. Разинув рот, он слушал, что говорит полковник. А тот — видно было — сердился и даже кричал, раскрывая рот, полный золотых зубов.
При этом лицо его багровело и на шее надувались жилы.
Ширяшкин воротился на место и сказал отцу:
— Плохо наше дело — бензин кончается.
— Зато фонтан вашего красноречия неиссякаем, — отозвался тот. — Язык вас до хорошего не доведёт.
— Охотно верю — уже довел. Хотя мой язык меньше всего виноват в том, что через пару минут мы будем купаться. И интересно, вода сейчас тёплая или холодная? Как вы думаете? — Он поглядел на женщин. — Вы прихватили с собой купальники?
— Оставьте женщин в покое, — сказал отец строго.
— Я им просто предлагаю надеть купальники. И напоследок чего-нибудь спеть и сплясать. Помирать, так с музыкой!
— Прекратите болтовню! — рассердился отец.
— Ладно. Молчу. Штурман, видать, плохо учился в школе — в расчётах ошибся, двоешник этакой! Вот, дорогой мой, — Ширяшкин похлопал Санька по плечу, — учись в школе получше. Обещаешь учиться только на четыре и пять?
— Обещаю, — сказал Санёк единственно из легкомыслия: он понятия не имел, как трудно учиться в школе.
Ширяшкин наклонил голову и продолжал задушевным топом умудрённого опытом друга-советчика:
— Особое внимание удели арифметике. Имей в виду, что плохая учёба может привести к гибели и самолёта, и людей. Двоешник хуже фашиста. Я бы всех двоешников порол хворостиной. Ты согласен, что двоешники заслуживают хворостины?
Санёк безо всяких на то оснований решил, что будет учиться хорошо, во всяком случае двоешником не будет, и кивнул.
Степан Григорьевич поднялся и с решительным видом зашагал в пилотскую кабину. Ширяшкин проводил его взглядом.
— Куда он?
— Степан Григорьевич работал в Туркмении, — сказала мама, продолжая вышивать. — Хорошо знает эти места.
— Но внизу волны! — возразил Ширяшкин.
— Правда? — Мама поглядела в иллюминатор. — Может, он узнал, где мы, по птицам. Или облаку саранчи. Или по цвету воды… Не знаю точно.
— Интересно, можно ли узнать своё местонахождение по вкусу воды? — спросил Ширяшкин.
Отец воротился и молча сел.
— Что хорошего? — спросила мама.
— Определились, — ответил отец. — Берег близко. Только бы хватило топлива. Сперва откажет левый мотор, потому что…
Левый мотор зачихал, захлопал. Самолёт тряхнуло. Пропеллер остановился.
— Некоторое время мы протянем на правом, — сказал он.
Море внизу катило свои волны, и ярко светило солнце.
— Братцы, это гроб, — сказал Ширяшкин печально. — Прогревайте и не поминайте лихом.
— Не хороните себя раньше времени. Держитесь до конца.
Степан Григорьевич сердито поглядел на Ширяшкина и отвернулся.
— Я плавать не умею — вот в чём дело. Не сдал в своё время нормы на значок ГТО… А вы, Степаныч, — он потрепал Санька по плечу, — обязательно научитесь плавать. Вступите в пионеры и научитесь плавать. И будьте всегда готовы к труду и обороне. Даёте слово научиться плавать?
— Даю, — ответил Санёк и представил себя с красным галстуком. — А вдруг не примут? — испугался он.
Самолёт теперь шёл боком, его водило из стороны в сторону. Санёк увидел в иллюминатор дрожащее крыло — так изгибается удилище, если им болтать в воздухе. Он однажды видел бамбуковое удилище.
Военная женщина вдруг стала креститься, и потом загородила лицо руками, между пальцами просочились слёзы.
— За что? За что? — проговорила она.
Санёк понимал, что с самолётом что-то творится — никак не отыщет удобного положения в воздухе. Но зачем же плакать?
Мама уже заканчивала свой красный мак. Её лицо как бы окаменело.
И тут Санёк увидел врезанную в ребристое от волн море гладкую песчаную косу.
— А вон песок! — сказал он.
— Где? — подхватился со своего места Ширяшкин. — Точно! Он самый! — Он обнял Санька. — Ах, песочек! Никогда я так не радовался песку! Если не расшибёмся, обещаю съесть горсть. Объявляю вам благодарность, — он пожал руку своего младшего товарища по оружию. Потом осторожно тронул военную женщину за плечо. — Дошли ваши святые молитвы до бога, мадемуазель! Не вы — век бы нам землицы не видать. И вам объявляю благодарность с занесением.