Створки люка стали медленно открываться, и все сошли на землю.
— Дыши, дыши, сынок! — говорил отец. — Сейчас всё будет хорошо. Ведь мы дома, в Москве! Дыши на здоровье.
И Санёк дышал, дышал, и в самом деле ему сделалось лучше.
— Вот видишь, уже улыбается, — сказал отец маме. — Всё будет хорошо. И мы ещё увидим небо в алмазах. Не волнуйся. И не надо плакать. Он — стойкий солдат. Ты ведь солдат?
Санёк от слабости говорить ещё не мог и только кивнул. Отцовы слова доходили до него, как через подушку.
Все стали благодарить лётчиков, прощаться и желать друг другу удачи.
Отец, пожимая руку Ширяшкина, вдруг спросил:
— Скажите, сколько вам лет?
— Скоро будет восемнадцать, — ответил тот солидно.
— О господи! Совсем дитя!
— Вот ещё! — покраснел Ширяшкин. — Никакое не дитя, если призвали. И я поеду дальше.
— Меня военная форма сбила с толку, — пробормотал отец. — Я думал, ты старше, и даже порой злился на твои шуточки.
— Ничего. Я не обижаюсь.
Ширяшкин присел перед Саньком на корточки и протянул руку.
— Жму вашу руку, Степаныч, как солдат солдату.
— Детский сад! — усмехнулся отец. — Чистый детский сад!
— Ну, ещё раз до свидания, товарищи! — сказал Ширяшкин, поднимаясь. — Всего вам доброго. Будьте здоровы и не кашляйте.
— От всей души желаю тебе выжить, — произнёс отец.
— Вам тоже.
А солдатскую смекалку Ширяшкин всё-таки проявил — раздал всю рыбу. И себе взял одного сазанчика.
Санёк глядел на удаляющегося фронтового друга с рыбой, завёрнутой в газету, и махал ему рукой. Тот шёл и рыба в ответ помахивала хвостом. Саньку жалко было расставаться с Ширяшкиным, он чуть не плакал. Неужели никогда в жизни им не доведётся встретиться? Неужели он никогда не пожмёт его руку, как солдат солдату? Вдруг его убьют? Издали он казался совсем маленьким, худым и ушастым. Санёк все махал и махал.
— Детский сад, чистый детский сад! — проговорил отец, глядя на удаляющегося Ширяшкина. Потом повернулся к Саньку и сказал:
— Это, товарищи, и есть завод. Здесь клепают самолёты, а также проводят ремонт авиационной техники. Из алюминиевых отходов штампуют солдатские ложки.
— Значит, мы летели на неисправном самолёте? — спросила мама. — И могли не долететь?
— Могли не долететь и на исправном, — невесело усмехнулся отец. — Да и что теперь об этом толковать! Ведь долетели. Кстати, и тут мы встречались с фашистами. К счастью, это была эскадрилья бомбардировщиков. Гоняться за нами и ломать строй им не было никакого смысла.
Ширяшкин скрылся за углом серого строения. Ушёл, как из жизни.
Санёк повернулся и остолбенел — перед его глазами простиралось огромное поле, сплошь усеянное обломками аэропланов. Из земли торчали самолётные хвосты, искорёженные фюзеляжи, крылья с ободранной обшивкой и просто обшивка, колёса и кабины без стёкол. Конца-края не было этому авиационному кладбищу. И на всех самолётах красные звёзды. Санёк искал хоть один с крестами и свастиками — и не находил. А потом увидел бомбардировщик, на котором летели, только изуродованный и с разбитым остеклением кабины. У него была обшивка того же цвета и красные звёзды, обведённые белым.
— Ты что? — спросила мама.
Санёк молча показал на самолёт.
— Да, как наш, — вздохнула она и отвернулась.
— Сюда привозят сбитые самолёты, — объяснил отец. — Потом переплавляют и делают новые.
— Привозят, отмывают от крови и переплавляют? — спросила мама и поглядела на отца так, будто он в чём-то виноват.
Отец промолчал.
— А где фашистские самолёты? — спросил Санёк.
— Они, понимаешь ли… как бы тебе объяснить? Есть другое кладбище — там они. Оно не меньше этого.
— Пойдём поглядим, — попросил Санёк. Ему во что бы то ни стало хотелось убедиться, что сбивают не только русских.
— Поглядим, сынок. Потом поглядим. Не сейчас. Всё равно победа будет за нами.
Это было самое тяжёлое время для нас. Фашистские бронированные дивизии двигались на Сталинград и Кавказ. До конца войны было очень далеко. И ещё многим молодым людям, русским и германским, суждено будет лечь в землю… Да будут прокляты все войны и те, кто их затевает!
