Взорвать Спенсера было очень трудно, но если уж он взрывался, так взрывался.
Уилл стоял рядом со Спенсером, не поднимая глаз от пола.
Заговорил Галлахер, причем заметно спокойнее, как если бы был любящим отцом, который пытается умиротворить непослушного ребенка.
— Ладно, Спенсер, — произнес он сквозь сжатые зубы, и Спенсеру, если бы он был меньше разозлен, это показалось бы приятным, потому что шеф никогда не называл его по имени, даже когда они вместе выпивали.
— Не надо меня сейчас называть Спенсер, — бросил О'Мэлли. — Я устал от всего этого. Просто устал. Я отправляюсь домой. У вас есть арестованная девушка, и она ваша. Так сказать, с потрохами. Идите и вещайте в эти микрофончики там в коридоре. Они все ждут вашего заключения. Идите и скажите им все, что вы знаете о Конни Тобиас. О Кристине Ким. И о Натане Синклере.
— Кто, черт возьми, этот Натан Синклер? — прошептал Уилл.
— Извини нас, Трейси, за то, что мы не такие умные, как ты, — проворчал шеф сердито. — Но все же мы не идиоты. Мы, конечно, просим у тебя прощения за то, что у нас есть жены и семьи, но мы тоже пытаемся делать нашу работу — как можем, конечно, хотя, разумеется, не так блестяще, как ты, отдаваясь работе по двадцать четыре часа в сутки.
Спенсер не хотел вступать в дискуссию. Он был переполнен гневом и усталостью до отказа. В таком состоянии он не был давно — наверное, с тех пор, как погибла жена. Внезапно он понял, что Галлахер знает что-то важное о Спенсере Патрике О'Мэлли, что-то такое, что дает ему право все время демонстрировать свою власть, угрожать, шантажировать, Спенсера, и это не в первый раз, когда шеф использует это право с удовольствием.
Галлахер знает, что у Спенсера О'Мэлли нет личной жизни. Что ему некуда деваться.
Едва дыша, Спенсер двинулся к столу шефа. Внешне он даже казался спокойным, если бы не подрагивающие пальцы. Только таким образом он выдавал свои эмоции, оказавшись сейчас перед необходимостью выбирать между двумя равно неприемлемыми возможностями.
— Я ухожу, — прошептал он.
— О'Мэлли, не будь дураком, — сказал шеф. — Каждый раз, когда я снимаю с тебя стружку, ты мне угрожаешь, что уволишься. Я устал от этих выкрутасов. Однажды я просто не позову тебя назад.
— Пусть этот день настанет сегодня, шеф, — сказал Спенсер, отстегивая кобуру с «магнумом» и бросая ее на стол.
— О'Мэлли! — воскликнул Галлахер.
— Трейси, перестань, приятель, — тихо проговорил Уилл, подходя к нему.
Спенсер возвратился, отцепил с кармана рубашки полицейский жетон и тоже бросил на стол.
— Понимаю-понимаю, — произнес он, теперь успокоившись и даже, как ни странно, расслабившись, — всегда получалось одно и то же. Я делаю вид, что увольняюсь, потому что сыт по горло всем: и тем, как вы относитесь ко мне, и тем, как разговариваете со мной, и тем, как вы вообще руководите этим управлением. Я пять лет ждал, когда же вы уйдете на пенсию, чтобы я мог занять ваше место, но, видимо, надо ждать еще целую вечность. Я оставался, потому что у меня не было выбора. Но знаете что? Это у Кристины Ким не было выбора. У Кэтрин Синклер не было выбора. А у меня все-таки есть. И я ухожу. Вы думаете, я настолько люблю эту работу…
— Я так не думал, О'Мэлли.
— Так вот, вы ошибались. Я люблю эту работу. Но все дело в том, что у меня, кроме нее, не было никакой жизни. Вот почему вы обращались со мной как с дерьмом. Ведь так? Потому что мне некуда было пойти. Так вот, к черту все. Я теперь ухожу. Вы можете очистить мой стол. Там ничего нет. Если окружному прокурору потребуются мои показания, пусть пришлют мне повестку.
— Трейси, — прошептал Уилл, — ты зашел слишком далеко.
— Да. До самой двери. — И он повернулся, чтобы уйти.
— Трейси, — сказал Галлахер, — я тебя предупреждаю: если ты сейчас выйдешь через эту дверь, то не трудись возвращаться. Я тебе говорю. Так и будет.