— Джим, я знаю, как ты себя чувствуешь, но Конни была в ту ночь на мосту, и ее кровь обнаружена под ногтями у Кристины.
— Нет-нет, я в это не верю, — простонал Джим, замотав головой и закрыв лицо. — Этого не может быть.
— Джим, она это сделала. Я знаю, как трудно смириться с этим.
— Она не делала этого, не делала, — прошептал Джим. — Я никогда не поверю…
— Не поверишь? — сухо осведомился Спенсер. — А кто же тогда, если не она?
— Не знаю, — ответил Джим. — Кто-то еще.
— Вроде тебя?
Джим замотал головой.
— Вроде Альберта?
Джим молчал.
— Тебе что-нибудь известно, Джим?
— Я не говорил, что это он. Я только сказал…
Спенсер кивнул:
— Как насчет прошлой среды? Ведь когда ты увидел Кристину под снегом, ты сразу подумал, что это Конни ее убила. Верно?
— Я не знаю, о чем вы ведете речь, — затряс головой Джим.
— Не знаешь?
Джим опустил глаза.
Спенсер кивнул и встал, сказав нечто ободряющее:
— Я так не думаю.
— Зачем вы сюда явились? — воскликнул Джим. — Вы пришли, чтобы мучить меня?
— Я пришел предупредить тебя: когда ты будешь свидетельствовать на суде, то должен набраться достаточно мужества, чтобы сказать суду правду.
— Правду?
— Да, правду. Ты должен сказать им, чтобы спасти свое доброе имя, что побежал прочь от своей бывшей подружки, погребенной под снегом, потому, что испугался, что ее убила девушка, которую ты любишь. Это ведь правда, да?
— Я не знаю, что вы имеете в виду, — отозвался Джим. — Я же вам говорил, что испугался.
— Да, но не за себя, за нее. — Спенсер встал. — Ты знал об инциденте на мосту. Верно? В прошлом году. Конни убить ее тогда не удалось. Ты это знал. Она хотела, но не удалось.
Джим потупил глаза.
Спенсер кивнул и пошел к двери.
— Подумай о том, что я тебе посоветовал. — И, оглянувшись, добавил: — Счастливо.
— Если Конни упрячут в тюрьму, это все равно не вернет Кристину, — проговорил Джим очень тихо.
— Конечно, нет. Мертвые не возвращаются. — Спенсер был уже у двери. Он обернулся и, посмотрев на Джима, веско добавил: — Ты позволил своим чувствам к Конни заслонить все остальное. Виновные должны предстать перед судом. — Спенсер сделал паузу. — Ты хоть осознаешь, что случилось? Жизнь Кристины кончилась навсегда. Понимаешь?
Джим поднял глаза и почти простонал:
— Нет.
Спенсер приблизился к Джиму:
— Что, черт возьми, ты такое говоришь? Что значит «нет»?
Джим попятился.
— Бог простит Конни, — прошептал он. — Он ее накажет и простит.
— Вот именно накажет, — сказал Спенсер. — Обязательно. Но это потом. А здесь, на земле. Божьи заповеди должны выполнять люди. И первая из них гласит: не убий.
Джим пристально посмотрел на Спенсера.
— Интересно знать, детектив, — хрипло произнес он, — как должен чувствовать себя человек, который вот так вот бесцеремонно явился и испортил людям жизнь, да кой там черт испортил, поломал их жизни. Как вам сейчас от этого — хорошо?
— Ты и понятия не имеешь об этом, парень, — проговорил Спенсер сквозь сжатые зубы, посмотрев на Джима сверху вниз. — Да если бы я захотел сломать тебе жизнь, я бы ее сломал в два счета. Понял? А так ты еще нормально проведешь свои рождественские каникулы.
Спенсер чуть не сказал ему о Натане Синклере, но потом решил не расходовать на этого типа ни грана своих усилий.
Во вторник утром Спенсер съехал со своей квартиры и снял номер в «Хановер инн». Здесь же, в одном из залов ресторана, Говард намеревался в среду устроить поминки, сразу после похорон.
Спенсер собирался остаться на похороны, а затем отправиться на Лонг-Айленд. Что-то было такое в этом совпадении, в том, что в свой последний день в Хановере Спенсер был вынужден остановиться в той же гостинице, где останавливался в свой первый день.
В номере мебели было больше, чем во всей его квартире. Из двух высоких окон открывался вид на колокольню башни Бейкер и на Дартмут-Холл. После обеда Спенсер немного вздремнул на постели королевских размеров с плетеным покрывалом-макраме. Он проснулся точно в три от звука колоколов на башне. Они играли мелодию: «Пусть идет снег, пусть идет снег, пусть идет снег».
Он выглянул из окна. Снег не шел.
Когда Спенсер вышел на улицу, было холодно, но солнечно. Он посмотрел на башню Бейкер, на ее черные стены и почувствовал укол сожаления: «Что я наделал?»
Он двинулся дальше, и боль от этого укола стала понемногу рассасываться. Он глядел на снег на крыше библиотеки Бейкер, на ее белую башню с часами, на студентов, мельтешащих вокруг Дартмут-Холла, и не чувствовал былой привязанности к Хановеру. Спенсер двигался по Норт-Мейн-стрит. Хановер казался ему сейчас чем-то вроде старой любовницы. Когда-то она была красивая, но теперь, глядя на ее лицо, он испытывал только скучное раздражение, и ничего больше. Пошло оно все к черту.