Наконец Кэтрин попросила Спенсера подать ей воды.
Сделав глоток, она прошептала:
— Моя деточка. Деточка. — Спенсер потянулся и коснулся ее руки, но она остановила его: — Нет-нет, детектив. Пожалуйста, не надо. С вашими утешениями мне будет еще труднее. Я скоро буду в порядке. Только дайте мне пару минут.
Он дал ей две минуты, а затем пять.
— Вы знали мою дочь, детектив О'Мэлли?
Он кивнул, а потом опомнился:
— Да, миссис Синклер. Знал. Не очень хорошо, к сожалению.
— Она была все такая же красивая?
— Очень красивая.
Кэтрин улыбнулась:
— Да. Это был исключительный ребенок. У меня просто разрывалось сердце, когда я смотрела на нее. Просто не могла поверить, что это моя дочь, такая красавица. Или вы считаете, что каждая мать думает так о своем ребенке?
Мать самого Спенсера тоже думала, что ее дети самые красивые.
— Кристина была хороша собой совершенно объективно, — сказал он.
Она кивнула:
— Да. Вы знаете, я счастлива, что теперь не могу видеть. Я видела ее, и этого достаточно. Мертвой я видеть ее не хочу. — Ее глаза наполнились слезами.
Спенсер отвернулся.
— Как она умерла, детектив? Это была автомобильная катастрофа? Она замерзла? Была убита?
Спенсер хотел сказать, что верны все три ее версии.
— Она замерзла, — ответил он. — Но откуда вы знаете?
— Снег. Она любила снег, — судорожно проговорила Кэтрин. — Во время снегопада она обычно выбегала на улицу в одной пижаме. И падала на спину в снег. «Вставай немедленно! — кричала я на нее. — Ты когда-нибудь вот так замерзнешь».
Спенсер поежился.
— Это вообще чудо, что Кристина выжила, — продолжала Кэтрин Синклер. — Ведь у нее был врожденный диабет. У Кристины и ее брата-близнеца. Они родились раньше срока на восемь недель.
Затем Кэтрин добавила, что мальчика спасти не удалось, он родился слишком слабым.
Кристина тоже первые три месяца провела в больнице, отчаянно боролась за жизнь и победила. Кэтрин похоронила своего младенца сына, а затем каждый день приходила в Гринвичскую мемориальную больницу и сидела у инкубатора, где содержалось ее дитя. При рождении Кристина весила один килограмм двести граммов, но крепко вцепилась в жизнь и не выпускала ее из своих ручонок.
— Если бы вы знали, детектив О'Мэлли, — вздохнула Кэтрин Синклер. Ее глаза были застланы туманом, а пальцы неистово теребили поношенный хлопчатобумажный плед, лежащий на коленях. — Я следила за каждым ее вдохом, думая, что он будет последним. Я прислушивалась к ней, наблюдала, как она хватает ротиком воздух, как эти вдохи и выдохи становятся все короче и короче, а перерывы между ними все длиннее и длиннее, и мне казалось, что я, наверное, сойду с ума. Вот еще один вдох… Но она все же выкарабкалась. Мы забрали ее домой как раз в день ее рождения, когда ей исполнилось четыре месяца. Она весила тогда уже три шестьсот. — Кэтрин улыбнулась. — И она выросла такая хорошенькая. Ведь правда? — Внезапно Кэтрин Синклер перестала улыбаться, перестала теребить плед и повернулась к окну. — Она выросла такая хорошенькая. Такая аккуратная. И не была диабетиком. Прошло, как будто и не бывало. Она была здоровой, как и любой ребенок в ее возрасте. Даже не болела ветрянкой и другими детскими болезнями, редко простужалась, никогда не болела гриппом. Нельзя было даже поверить, что при рождении она была на волосок от смерти.
— Нет, конечно, — согласился Спенсер. — Она была немного похожа на вас, — добавил он, пытаясь — но, со всей очевидностью, напрасно — как-то утешить бедную женщину.
— За первые семь лет жизни, — продолжала Кэтрин после некоторой паузы, — наш единственный ребенок был избалован так, что вы не можете себе вообразить.
— Я могу вообразить, миссис Синклер, — отозвался Спенсер.
— У нее были две гувернантки. В четыре года она начала заниматься на фортепиано (у нее был свой большой рояль фирмы «Стенвей»), а в пять — балетом и гимнастикой. В семь она захотела учиться играть на скрипке, так что мы с мужем купили ей лучший инструмент, который можно было достать. Она училась верховой езде, у нее была своя лошадь в конюшне, которую мы построили позади нашего имения. Мой муж был очень преуспевающим бизнесменом, и я тоже, когда выходила замуж, была с деньгами. Моя мать была очень богата.
— Я это знаю, — сказал Спенсер.
— Все в ней души не чаяли. Я все время кружила над ней, где-то сзади в пространстве, она мне была постоянно нужна, мне то и дело хотелось ее видеть. Я подходила к ней, когда она, например, играла Моцарта, и начинала покрывать ее лицо поцелуями. Она увертывалась от них, тут же стирала их следы, а я не обращала на это никакого внимания. Она была моим единственным ненаглядным ребенком — вы можете вообразить, как я ее любила?