Я тоже закричал. Только Стёпка не произнёс ни слова. Подошёл ко мне, ткнул меня кулаком в ногу.
— Чего надрываешься? Трогай.
Потом мы возили жерди к реке. Там строили загон для свиней и обносили его жердями. Потом мы возили песок, солому — всё, что нам было под силу.
Яблоки в садах зрели. Зрела наша ненависть к Алфреду. Почему мы его так ненавидели? Я и сейчас ещё толком не понимаю. Кажется, лично нам он не делал никаких гадостей.
Он купался целыми днями, разъезжал с Любкой на велосипеде, валялся в гамаке, удил рыбу. Когда мы приходили на речку смыть свой рабочий пот и пыль, он удалялся, насвистывая, причём на нас даже не глядел. А однажды, когда Степан наступил на его рубаху, сказал даже:
— Извините, я хочу взять рубашку.
В другой раз, когда Гурька, нырнув, привязал его леску к коряге, он просто отрезал её ножом и ушёл улыбаясь.
Любка, завидев нас, переходила на другую сторону улицы или сворачивала в проулок. Может быть, так вот и лето прошло бы, но случилась одна история.
Рано утром мы все лежали у кузницы, возле своего трактора, ждали, когда придёт из колхозного правления Стёпка, принесёт наряд на работу. Утреннее солнце клонило в сон. Оно будто водит перышком по щекам. Я заметил: если лежишь на солнце ничего не делая, всегда хочется подремать.
Вдруг все ребята подняли головы. К кузнице шёл дед Улан. Одной рукой он опирался на свою вересовую палку, а другой тащил здоровенный яблоневый сук. Он тащил сук с трудом. Коленки у него тряслись, голова вздрагивала.
Дед обвёл нас взглядом, словно выискивал кого-то.
— Турки вы, — сказал дед. — Турки… алфреды.
К кузнице подошёл Стёпка. Он увидел яблоневый сук у деда в руках и сразу понял, в чём дело.
— Дед, это не мы, — сказал он.
Улан отпихнул его палкой.
— Отойди… Турки вы, — бормотал он. — Пустое вы семя. Полова…
Дед заплакал. Старый уже был человек. Даже отлупить нас у него не было силы. Мы бы не сопротивлялись, пусть лупит. А он повернулся и пошёл прочь. Старается идти быстро. Ноги его не слушаются, только трясутся пуще, а шага не прибавляют.
— Кто? — спросил Стёпка.
Ребята молчат. Стёпка ещё раз спросил:
— Кто?.. — Потом начал допытывать поимённо.
Гурька рассердился, закричал:
— Ты что за прокурор? Говорят, не лазали, — значит, не лазали. Кто к Улану полезет?
— Никто, — согласился Стёпка. — Не было ещё, чтобы к Улану в сад лазали.
И тут Гурька догадался:
— Алфред!
— Алфред! — зашумели ребята. — Айда!
Стёпка всех остановил.
— Куда? Нужно его с поличным захватить.
«Ух, Алфред, тяжко тебе придётся», — подумал я.
Целый день мы отработали на своём «Беларусе» — возили торф. А вечером все разошлись по садам караулить Алфреда. Мы со Стёпкой полезли к деду Улану.
Просидели до темноты.
Ночи у нас тихие — слышно, как брёвна потрескивают в стенах, остывая; как коровы жуют жвачку, а куры на шестах чешутся. Слышно, как далеко-далеко гудит паровоз, будто тонкой петлей стягивает сердце, и замирает оно от того крика. Я даже песни сочинять стал:
В этот вечер в садах было всё спокойно и в следующий тоже. Зато на третий вечер слышим, раздвигаются в плетне прутья и кто-то нас тихо кличет:
— Эй!..
Мальчишка, Игорёк, совсем маленький, сын колхозного конюха, просунул голову в Уланов сад, шепчет:
— Эй!.. Бежим, я Алфреда углядел.
Мы через плетень, как козлы, — одним махом.
Игорёк бежит между нами. Шуршит что-то. Нам некогда слушать. Стёпка от нетерпения подхватил его на закорки. Пролезли мы через Игорьков двор к проулку. Игорёк доску в заборе отодвинул, показывает.
— Вот он, Алфред, глядите.
Нам в щёлку виден весь проулок. Луна светит. Возле плетня в тени притаился Алфред, стоит тихо. А сад-то… Стёпкин. Стёпка кулаки сжал.
— Выжидает, гадюка… Беги зови ребят.
Скоро в Игорьковом дворе собралась толпа. Стоим ждём, когда Алфред в сад полезет. Некоторые даже приговаривают:
— Ну полезай же ты, Алфред несчастный.
И вдруг через забор из сада кто-то спрыгнул.
— Любка?
Так и есть — она. Вытащила из-за пазухи яблоко и протянула Алфреду.
Алфред прислонился к плетню, жрёт яблоко и что-то шепчет Любке и хихикает.
И тут мы все сразу через забор, чуть им не на головы.
— Стойте, голубчики!
Алфред уронил яблоко, глазами туда, сюда. Мы стоим плотно — не удерёшь!
Стёпка взял Алфреда за горло.
— Ты у деда Улана яблоню сломал?..
Стёпка выругался и оглянулся на Любку, забормотал что-то: неловко ему стало за свою брань.
И я смотрю на Любку. В темноте все люди кажутся бледными. А Любкино лицо сейчас белее зубов. Платье у неё перетянуто пояском. За пазухой яблоки.
Стёпка ещё раз тряхнул Алфреда:
— Говори, ты у деда Улана яблоню потравил?
— Ничего я не знаю, — пробормотал Алфред. — Я не вор. Я не лазаю по садам!
Стёпка поднял руку, чтобы ударить. Алфред вцепился в его кулак.
— А за что ты меня хочешь бить? Ты Любку бей. Она к деду Улану лазала. И сюда тоже ведь она… — Алфред метнулся к Любке, рванул её за поясок.
Яблоки посыпались к Любкиным ногам, будто ветку тряхнули. Большие яблоки, отборные.
— Что же ты её не ударишь? — сказал Алфред. Он обвёл нас глазами, подмигивая и кривя рот. — Эй, вы, я знаю, почему он Любку не бьёт. Он…
— Эх… — Стёпка ударил, и Алфред ткнулся носом прямо в эти яблоки.
Я подошёл к Любке.
— Ты зачем на яблоню лазаешь? Ведь договаривались.
— А тебе что? — сказала она глухо. — Бейте…
Любка стояла не двигаясь, даже пояска не подняла.
Гурька подошёл к ней.
— Думаешь, любоваться тобой будем? Пришла пора…
И тут Стёпка бросился к Любке. Он побледнел сильнее, чем она, поднял кулаки, готовый подраться с нами.
— Ага, — поднимаясь с земли и вытирая лицо, проверещал Алфред. — Он влюблён в эту Любку! Ха-ха!..
Любка молчала, потом едва слышно произнесла:
— Пустите меня.
Мы расступились. Я поднял Любкины туфли (они лежали в траве у плетня), сунул их ей в руку. Она взяла и пошла по проулку. Мы смотрели ей вслед. Любка будто почувствовала это. Обернулась.
— Ребята… — Она прижала к лицу белые носочки, заплакала.
Мы словно очнулись.
— Бей гада! — крикнул Гурька.
Что было дальше, вы уже знаете.
Вот и вся история. Хочу только добавить: с тех пор нет в нашей деревне слова обиднее, чем «алфред».
Сколько стоит долг
Земля здесь глухая. Скалы. Искалеченные морозом деревья жмутся друг к другу. Они не скрипят на ветру, не жалуются. Они молчаливы, упрямы и тверды. Полярное море расстилает в сопках мокрые паруса-туманы.
Льды. Ночь. Синий снег.
Люди с тоскливой душой не выдерживают здесь больше года. Сердце у них осклизнет от дождей, сморщится от мороза, от страха. Позабыв честь, позабыв товарищей, бегут они назад, к городам, где стены оклеены обоями в сто слоёв. Но речь пойдёт не о них. Речь пойдёт о весёлых парнях и девчатах. О хорошей погоде и мальчишке Павлухе.
Был конец мая. Ночь улетела к другому полюсу.
Шла домой дневная смена. Вечерняя спешила к рабочим местам. В столовой посёлка толпились любители гуляшей и бифштексов. Здешние жители никогда не жаловались на аппетит, и если услышишь от человека: «Я что-то есть не хочу», — значит, у него просто нет денег.
В красных уголках общежитий уже хрипели капризные радиолы. В белые ванны семейных квартир ударили кипячёные струи воды. Кто почитал сон за высшее благо, уже поглядывал на свою постель, готовясь, как здесь говорят, придавить подушку.