А сколько в это время перечитано было фронтовых писем неграмотным солдаткам, сколько «отписано» ответов в действующую армию! И что ни письмо, то рассказ о горе, о беде.
И опять у меня возникало множество вопросов, о многом хотелось спросить. Но кого?
Были среди учителей благородные люди: математик Александр Федорович Румянцев, учитель немецкого языка Александр Петрович Клейн, словесник Виктор Михайлович Можгинский, географ Николай Федорович Дементьев, учитель пения Павел Павлович Бучельников. У них нет-нет да и проскальзывало какое-нибудь замечание насчет «порядков» в Российской империи. Однако учителя были далеки от нас. Впрочем, и теперь не с каждым поговоришь, нет, не с каждым…
Но об этом потом, а сейчас надо спать. Ведь прошлую ночь почти не спал и сегодня опять засиделся за дневником.
Нравится мне заниматься этим, вспоминать свою жизнь, которая — я теперь ясно вижу — нелегкой дорогой вела меня, но в правильном направлении — к пролетарской партии большевиков.
Странно подумать, что раньше я не вел дневник. Вот уже второй день я все мечтаю, как приду вечером домой, достану свою тетрадку и сяду писать.
Арька Рабенау спрашивает сегодня: «Ты что, как лунатик, ходишь?» Я ему ничего не сказал. Арька — мой друг. Но дневник — тайна от всех. Я только для себя пишу. А если решишь, что покажешь другим, может не получиться такая откровенность.
Все думаю о том, что у меня спросили в укоме, когда принимали в партию коммунистов.
Хорошие люди встречались мне за эти годы. Многое они мне объяснили, но и с их помощью я часто не мог выбраться из лабиринта встававших передо мной вопросов. Тогда обратился к книгам. Вместе с Арькой Рабенау, Петей и Мишей-Скворцовыми, Грибусей Доновым, Костькой Елисеевым, Шурой Комлевым и другими гимназистами я уже два года состою в литературно-философском кружке. Странно, что создать его помог нам учитель закона божия протоиерей отец Тихон Андриевский, да еще вопреки воле директора гимназии В. С. Максимова.
В кружке прочитали и разобрали некоторые произведения Достоевского, Белинского, Льва Толстого, Михайловского. Добрались даже до Гегеля. Касались и биологических тем — читали Мечникова и Спенсера. Все это сначала подорвало, а потом и совсем разрушило мою веру в бога.
Но только после Октябрьской революции мы добрались до главного. Взялись за изучение Карла Маркса, узнали о Ленине. Вот где разрешение наших споров, вот у кого надо искать настоящую правду жизни!
Расширился у меня и круг старших друзей, к которым можно обратиться за советом. Я сильно доверяю товарищу Федорову, который возглавляет наш уком, и другим вожакам камышловских большевиков. Это все люди из народа.
Федорова Антипа Евгеньевича я знаю давно. Общительный, хотя и суровый человек, он работал, раньше приказчиком в магазине братьев Выборовых. Никто ничего не подозревал: приказчик как приказчик. А когда произошла революция, выяснилось, что Федоров давно состоит в большевистской партии. Служба в магазине помогала ему скрываться и выполнять партийные задания.
У меня теперь есть пример в жизни. Я хочу стать таким, как старые коммунисты-подпольщики, которые еще при царизме, не боясь каторги и смерти, выступали за народное дело.
Полмесяца не прикасался к дневнику: много работы, много событий. Думал, что уже никогда не притронусь к своей тетрадке, но сегодня достал ее из стола, перечитал все записанное и решил продолжать дневник.
Около двух недель заведую конторой уездной газеты «Известия». Неожиданно вдруг вызвали в уком и предложили:
Давай, товарищ Голиков, иди заведовать газетной конторой.
Я вначале даже опешил. Никогда не рассчитывал на такую должность и представления не имел об этой работе. Но со мной в долгие объяснения не входили.
Надо, — говорят. — Не такое теперь время, чтобы ждать, пока вырастешь. Берись за дело, осваивайся, а мы поможем.
И еще добавили:
Запомни на всю жизнь: раз партия дает поручение, твое дело с честью выполнить его…
До меня этой конторой заведовала одна «левая» эсерка. Она прибрала к рукам издательство и чувствовала себя в нем полной хозяйкой. Ее сняли по требованию укома и назначили члена РКП, т. е. меня.
Что и говорить, я поначалу сильно растерялся, но виду не подавал. Очень хотелось получше выполнить задание укома.
Первые дни слабо разбирался в своих обязанностях. Верчусь с утра до вечера, а пользы мало. Только и успеваю раздать тираж мальчишкам-газетчикам, отправить его в продажу.
Хорошо, что пришел на выручку редактор «Известий» Степан Васильевич Егоршин. У Степана Васильевича большая седая борода, усы. Говорит он не спеша, внятно и очень дельно. Раньше был учителем географии и математики.
Степан Васильевич меня надоумил:
Не суетись, советуйся с рабочими, они всегда подскажут.
Пошел в типографию. Рабочих у нас всего четверо, Но успевают выпустить номер в срок, хотя печатная машина изношена и шрифты старые.
Постепенно освоился со своей должностью. Работы, правда, все равно очень много. Занят я от зари до зари. Но результат заметен. Раздобыл бумагу. Это у нас — самое слабое место: и качеством плоха, и достать почти невозможно. Много возни с адресами подписчиков: кто-то уезжает, кто-то приезжает, кто-то переезжает. Раньше не замечал, что люди так любят менять адреса.
Степан Васильевич порой совсем не может работать. Даже с трудом берет ручку, чтобы подписать номер. Оказывается, он сильно пьет.
Я видел, как напиваются мужики, темные люди. А тут интеллигент, образованный, умный человек и вдруг — пьяница! Теперь-то я особенно ясно понял, почему водку считают великим злом.
Нередко обращаюсь со своими издательскими нуждами к секретарю уездного Совета Брониславу Ивановичу Швельнису. Вот с кем приятно иметь дело!
Швельнису лет двадцать пять. Сам он не камышловский, а из города Владиславова Сувалкской губернии. Фронтовик, член нашей партии. После Октябрьской революции был комиссаром 136-й пехотной дивизии, действовавшей против немцев. Но со мной держится, как ровня., О чем бы ни зашла речь, все объяснит подробно, обстоятельно. Потом спросит: «Понятно?».
К Швельнису часто приезжают крестьяне из окрестных деревень. Он с каждым умеет побеседовать внимательно, сердечно, как друг.
А на митинге я видел Швельниса совсем другим. Беспощадно громил он меньшевиков и эсеров.
…Трудно мне было все это время еще и потому, что ученье в седьмом классе подходило к концу. Завершил год неплохо. Экзамены не проводились, хотя мы их и ждали. Всех нас перевели в восьмой класс. Но придется ли мне в нем учиться?
Через два дня исполнится месяц, как я стал партийным. Сижу сейчас и думаю: что же в моей жизни самое хорошее за этот месяц? Отвечаю так: я увидел и узнал настоящих людей — большевиков.
Когда еще жил на квартире у Заостровской, туда часто наведывался ее зять Лукин. Он имел в городе небольшую торговлю. Я смотрел на него и радовался: хороший человек, добрый, обходительный, каждому готов помочь. Теперь товарищ Лукин — продовольственный комиссар уезда. Он, оказывается, не первый год в партии.
Или учился у нас в гимназии Анатолий Голубчиков. Бедняк из бедняков, сын старого водовоза. Я с ним был мало знаком. Он года на три старше. Но слышал, как о нем говорят: «Серьезный, самостоятельный парень».
На днях зашел в уездный исполком. Вижу — Анатолий.
Здорово!
Здорово!
Заходи ко мне, поговорим. — И ведет в комнату, на двери которой карандашом написано: «Заведующий отделом юстиции товарищ Гаревский».
Чего же, — говорю, — мы в чужую комнату пойдем?
Не чужая, — отвечает Анатолий. — Я и есть Гаревский.
Потом все объяснил. Он, оказывается, не сын водовоза, а приемыш. В гимназию записали его по приемному отцу. Когда же вырос и вступил в партию, товарищи посоветовали называть себя тем, кем является в действительности, т. е. Гаревским.
Несколько раз видел председателя уездного исполкома товарища Цируль. Он из латышей. Бывалый подпольщик. Много, видно, пережил. И здоровье в борьбе потерял. Лицо совсем зеленое, под глазами темные мешки. Ему бы в больницу лечь, а он день и ночь работает. Но когда выступает, забываешь, что товарищ Цируль — чахоточный. Каждое слово огнемобжигает.