– Дед, да ты голова! – похвалил его Борис.
– Да нет, – старичок раскрыл беззубый рот, вроде как ухмыляясь, и с веселой интонацией добавил: – Это просто ты дурак молодой.
Шалый покраснел от злости, но промолчал.
– А вы чего там сидите? – поинтересовался кто-то у старичка. – Шли бы сюда, глядишь, еще чего дельного скажете.
– Да ну! От нас какая польза? Колени вон вообще не гнутся уже. Там, в тенечке уж посидим, послушаем. Ну, и про свое покумекаем, разумеется.
– Про свое?
– А это вы – головы горячие! Наше дело – сторона, – дед уставился куда-то в пустоту немигающими глазами, постоял на месте без единого движения и вдруг произнес, ни к кому конкретно не обращаясь: – Рассада у меня, вот чего. С прошлого года гниет. Я ж ее в погреб для сохранности – так от холода почернела вся. Вот и не знаю, сажать аль нет, земля-то не плодоносит.
– Не боись, будет плодоносить, – уверил его Бориска. – Завод расхерачим – и посадишь ты свои овощи.
Рябой отчего-то истерично загоготал, крякнул и свалился лицом в стол.
– Помер, что ли, от нервов? – пошутил матвеевский сосед.
– Да перепил, – объяснил Шалый. – С ночи же не просыхает. Оно, конечно, мы все… для храбрости-то… а этот хмырь больше других налегал.
– С пьянью всегда так, – возмутился кто-то на другом конце стола. – Квасят в нужный момент, вред только сплошной.
– Слышь, дядя! – Борис повысил голос, но, поймав на себе недоуменные взгляды, продолжил тише: – Эта пьянь тебе взрывчатку приволокла, пока ты дома штаны протирал.
Повисло неловкое молчание.
За окном засияла заря, и по поверхности стола расползлись красные блики.
– Идти надо, – задумчиво произнес Шалый. – Рабочие скоро на смену уйдут. Ленка!
Прибежала Лена, вопросительно уставилась на крикуна, приподняв одну бровь.
– Бельевая веревка нужна.
Женщина кивнула и убежала на кухню. Послышался стук шкафов да лихорадочное шуршание. Двое мужчин вышли на улицу – за соляркой. Оставшиеся сидели молча, стараясь друг на друга не смотреть – всем было страшно, но и признаваться в этом как-то не хотелось. А глаза-то – зеркало души, глаза-то выдадут, оттого и прятали их в пол.
Вернулась Лена с мотком веревки, перевязанным поперек, распустила его да под началом Шалого разрезала на несколько частей, длиной примерно по три метра – чтобы успеть отбежать, пока шнур прогорает.
Чуть позже принесли канистру с соляркой. Отвинтили крышечку, бросили туда все обрезки веревки, а концы связали да выпустили наружу, чтобы потом было легче доставать.
– Че, мужики, двинули, – мрачно скомандовал Бориска, ткнул пальцем в тех, кого приглашал с собой, и выскочил за порог вместе с ящиком.
За ним тяжелой походкой проследовали коренастый старик, матвеевский сосед, утративший свою обычную веселость, и еще двое – те, которые ходили за соляркой. Канистру с торчащим наружу узлом именно они теперь и тащили. Рябого не взяли – пьяный в таком деле помеха.
На улице к тому моменту наконец рассвело. Багрянец рассеялся, желтое утреннее солнце стелилось по черной земле. Земля стояла влажная от впитавшегося в нее ночного тумана. Было прохладно, но ссутулившиеся от нервного напряжения люди во главе с Бориской тряслись вовсе не от холода.
Когда шли вдоль берега, озеро показывало пятерке их отражения – согбенные, подернутые волнистой рябью отражения в крови. Но каждый думал о предстоящем деле и на свою копию, любезно предоставленную водой, не смотрел.
А завод был большой и темный – громоздился над поселком необъятной тушей с каменной кожей, упирался в небо тремя широкими дыхальцами. В окнах, прорезанных под самой крышей, ютилась непроглядная, плотная тьма.
Завод был страшный, укутанный гарью и простыней из дыма и сажи, окруженный рыжими отростками, торчащими из земли, отгородившийся от посторонних взглядов массивным забором.
Завод был шумный – гудел и дышал, и от его дыхания стоял звон в ушах.
На территорию чужаки вошли беспрепятственно, ворота никогда толком не закрывались. Шалый поставил ящик, достал из него один сверток, развернул бурый снаряд, осмотрел его внимательно, покрутил в руках, как бы не зная, что делать, затем резко поднялся, подбежал ко входу в здание, защищенному автоматическими дверьми, и положил брусок у порога.
– На пробу, поглядим, как бабахает! – пояснил он остальным и потянул узел, торчащий из канистры. В воздухе распространился едкий запах копоти и разложения.
Бориска отвязал один отрезок, примотал его к брусочку, растянул на всю длину. Постоял некоторое время в нерешительности, потом чиркнул спичкой, поджег обремканный конец веревки и ринулся прочь. Остальные не отставали.