– Учиться? В Город?
– Куда ж еще, Лука? Чего-то не видала я университетов в мелких деревнях, хоть и живу долго, – Инна хрипло усмехнулась.
– Когда уехала хоть? А то даже меня не предупредила.
– Да, почитай, час назад и уехала. Или больше? Часа полтора, так вернее будет. Оно и правильно, нечего ей там с этим боровом делать. Я смотрю, хиленький совсем сыночек-то у тебя. Чаю, может, будешь?
Последние слова предназначались исключительно Илье. Тот отрицательно замотал головой и пролепетал что-то вроде:
– Нет, спасибо.
– Ишь ты, спасибо! – опять усмехнулась старуха, отчего беззубый рот ее развалился на две половинки особенно сильно. – На кой мне твое «спасибо», ежели ничего не взял. Ты ведь молодой, у тебя кровь кипеть должна! Силы нужны, а ты, вишь, отказываешься, ходишь, ни бе ни ме. Лизонька, кстати, тоже поклевала, поклевала чуток да бежать. Такую, знаешь, тяжесть на себя… чемодан, в придачу сумки две! Я говорю, Лизонька, да как ж ты попрешь, отчего ухажеры не помогут! А она, представляешь, мне, ничего, мол, бабушка, донесу. До станции, мол, отвезут.
– Кто… отвезет? – спросил Илья и весь побагровел от тихой ревности, заподозрив одного из прежних возлюбленных Лизы, того самого, у которого наравне с Радловым машина в селении имелась.
– Да бес проклятый и отвез вроде.
– Бес? – удивился Лука, между прочим подумав, уж не сошла ли с ума собеседница, от старости ведь всякое случается.
– Да Петр же, будь он неладен! Я ж Тому воспитывала, я же все-все для нее, души в ней не чаяла, – принялась причитать старуха, позабыв, однако, упомянуть, как ночью выгоняла дочь на улицу да кидалась на нее с кулаками.
Лука слушал неохотно, но виду не подавал – верно рассчитав, что вечерний поезд в любом случае успел отъехать вместе с беглянкой, он решил не прерывать Инну, дабы та ненароком не обиделась. С возрастом ведь многие делаются вдруг обидчивы. А вот Илья заметно нервничал – переминался в углу с ноги на ногу, хмурился да постоянно дергал руками то ли от нетерпения, то ли от гнева, то ли из-за вскипавшей внутри гремучей смеси того и другого разом.
– Все муженек ее, – продолжала Инна жаловаться, не поздним своим гостям даже, а скорее в воздух, никому, лишь бы при свидетелях. – Настроил против матери, а я еще, дура старая, на их браке настояла. Ой, Лука, лучше б за тебя она вышла! Ты деньги честно зарабатывать умеешь, на хлеб всегда найдешь, а этот… что за беду на нас накликал!
– И что же он такого накликал? – с вызовом спросил Илья и даже вперед шагнул, поскольку старуха начинала его откровенно бесить. Лука шикнул на сына, но без толку – тот продолжал стоять, совершенно неожиданно для всех осклабившись.
– Кто у нас заговорил, поглядите! – съязвила Инна, а взгляд ее вновь сделался неприятным, как у змеи. – Увидишь еще!
Затем опять к Луке, намеренно игнорируя юношу (который, к слову, не нашелся с ответом да мгновенно сник):
– Давеча ж приезжали сюда. Не пустила я их. Чего доброго, в приют сдадут… дом мой на себя перепишут…
Илья, хоть и стоял, от растерянности уставившись под ноги, а невольно хмыкнул – комнатушка загажена, в полу трещины (трещины-то он лучше всего успел разглядеть), кроме того, если верить хозяйке, крыша течет, кому такую рухлядь вздумается переписывать.
– Сказали, приезжай к нам, – из горла Инны стали вырываться плаксивые нотки. Нотки эти постепенно нарастали, заставляли без того дрожащий от дряхлости голос дрожать пуще прежнего, так что к концу речь слилась в неразборчивое клокотание. – А как приезжать-то? Коли они у меня обувь отберут, чтоб я… по холодной земле… босая… со свету сжить меня хотят, вот что.
– Ну, Инна, ты всех нас переживешь, никто тебе зла не желает, – Лука успокоительно погладил старуху по плечу и попытался улыбнуться, да опомнился вовремя – перекошенная его, насильно вздернутая кверху улыбка едва ли может кого-нибудь приободрить.
– Желают! Еще как! Тома злющая стала, видать, растила я ее неправильно, баловала слишком. Вслед за своим боровом скупая такая сделалась, ничего не выклянчишь у нее! Последнего лишить меня готовы! Лизонька единственная отрада! Принесла вот…
Тут Инна извлекла откуда-то из-под халата несколько мятых купюр, показала их как неопровержимое доказательство внучкиной заботы да тут же спрятала обратно.
– Это… – «мои», хотел сказать Лука, но не стал (так же, как не стал рассказывать о воровстве), – …хорошо, что она о тебе беспокоится.
– Много ли нужно в моем возрасте? Мне же не надобно, а сердце вот греет. Вишь, кто-то обо мне старой позаботился, кому-то нужна я, выходит…
Губы старухи дрогнули, разжались, словно она хотела сказать что-то еще, но на улице истошно взвыла собака, сбив с мысли. Вой стоял протяжный и жуткий, будто душу какую заблудшую истязали. А уж от чего был этот вой – неведомо. Так, взбрело что-то в собачью голову.