Оставалась крайне высокой и уголовная преступность. В письме в ЦК партии секретарь Иркутского губкома ВКП(б) А. В. Гриневич, обозревая развитие губернии за 1924–1925 годы, сообщал: «В деревне и городских поселках наблюдается громадное увеличение хулиганства, доходящего до драк, убийств, поножовщины»[187]. Далее ситуация в ряде районов ухудшалась. Например, по Ачинскому округу в середине 1926 года за неполные полтора месяца было зафиксировано около 500 убийств, а в «Барабинском округе во время одного праздника в одном только селе убито 25 чел.»[188]. Есть и другие данные по «пьяной» смертности в Ачинском округе: Пасху 1926 года ачинские крестьяне отмечали так, что в дни ее милицией были подняты 43 трупа. Смертность в данном округе при праздновании всех церковных праздников доходила до 200 человек в год[189].
Вообще, 1926 год дал пик сельской преступности в СССР. Произошел настоящий криминальный взрыв: количество преступлений против личности выросло более чем в 4,5 раза, притом что акций против властей стало меньше[190]. Информационный отдел ОГПУ 4 июня представил В. М. Молотову докладную записку о росте хулиганства в Сибири, где только за первые месяцы года количество преступлений, отнесенных к хулиганству, выросло в деревне по сравнению с последним кварталом 1925 года более чем на треть. При этом из общего числа привлеченных к ответственности за хулиганство около 30% составляли комсомольцы и коммунисты[191]. В 1927 году краевая милиция отмечала, что основная часть убийств на селе совершается пьяными[192]. Приходится признать: и спустя десятилетие после революции абсурдные человеческие потери в залитой самогоном провинции не так уж сильно уступали тем, что были в Гражданскую войну[193].
Говоря о прямом демографическом ущербе от партизанщины, следует отметить, что вопрос подсчета жертв красных повстанцев решается пока только в самом общем плане. По мнению А. В. Мармышева и А. Г. Елисеенко, погибших от партизанского террора в Енисейской губернии, возможно, было не меньше, чем от карательной политики колчаковцев. В своей монографии о сибирских чекистах автор высказывался в сходном ключе применительно к Сибири вообще[194]. Но после углубленного изучения материала представляется, что в целом на востоке России было значительно больше погибших от рук красных повстанцев, чем от карательных акций белых.
Между тем традиционные для советской историографии некритические оценки красного и белого террора распространены до сих пор. А. А. Штырбул продолжает писать про «классовую ненависть имущих классов к революционным трудящимся»[195]. Краевед Г. Г. Лёвкин – верный апологет партизана Я. И. Тряпицына, уничтожившего в 1920 году Николаевск-на-Амуре, – оспаривает факт полного уничтожения города и при этом обвиняет японцев в том, что они не затушили остатков. Характерно, что вождя ДВР А. М. Краснощёкова Лёвкин упорно, при каждом упоминании, именует Тобельсоном, откровенно намекая, что этот еврей и эмигрант-антипатриот был ставленником буржуазии США и строил на Дальнем Востоке никчемную буржуазно-демократическую республику, чем сознательно затягивал – с одобрения Л. Троцкого – Гражданскую войну[196]. Крайняя коммунистическая ангажированность вкупе с присущим современным идеологам и сторонникам КПРФ отчетливым душком конспирологического антисемитизма[197] обесценивают попытки Лёвкина, много работавшего в архивах, разобраться в тряпицынщине.
Историк анархизма В. В. Кривенький осуждает тех российских публицистов, которые именуют зловещих тряпицынцев не «отечественными повстанцами и партизанами», а бандитами и головорезами[198]; о похождениях сибирских атаманов Г. Ф. Рогова, И. П. Новосёлова, П. К. Лубкова он не упоминает вовсе. Д. И. Рублёв в обобщающей монографии об анархистах[199] использовал – для рассказа о сибирских и дальневосточных партизанских вожаках – лишь обеляющие их тенденциозные публикации.
Знаток эпохи Колчака В. Г. Хандорин раскритиковал опирающуюся на архивы и газеты, но несостоятельную в методологическом отношении недавнюю книгу В. Г. Кокоулина «Белая Сибирь: борьба политических партий и групп (ноябрь 1918 – декабрь 1919 г.)», в частности заявив, что автор «…неоднократно живописует белый террор, но практически избегает говорить о партизанском терроре, и лишь признает жестокость партизанского вожака Г. Ф. Рогова, видимо, потому что тот откололся от большевиков и объявил себя анархистом. …Он… приводит один документ о бесчинствах партизан (с. 387–388), но тут же заявляет, что „партизанский террор не был столь масштабным явлением“, как белый»[200]. Действительно, Кокоулин, одну из прежних статей посвятивший дикой расправе роговцев над пленными (включая сожжение священнослужителей), в данной монографии даже не упоминает о массовой резне роговцами пленных, беженцев и горожан под Тогулом, в Кузнецке и Щегловске[201].
187
См.:
188
ЦА ФСБ. Ф. 2. Оп. 4. Д. 137. Л. 116 об. Общие сведения правоохранителей, представленные в Сибкрайисполком, дают значительно меньшие цифры убитых: за 1926 год по Сибкраю милицией было зарегистрировано 2930 убийств, в том числе 2448 – в сельской местности (доля деревенских жителей в крае составляла 87%). За первое полугодие 1927 года было отмечено 1504 убийства, из них 1205 – в деревне. (См.: ГАНО. Ф. 47. Оп. 5. Д. 44. Л. 58, 57.) Но даже если отталкиваться от минимальных цифр, то 3 тыс. ежегодных убийств означали гибель в течение 10–15 лет около 1% взрослого мужского населения региона.
189
190
193
Ситуация с пьяной преступностью в городах также была острейшей: потребление алкоголя в рабочей среде выросло с 1924 по 1928 год в восемь раз. См.:
194
195
197
Добавим веру автора в «иудейско-масонскую тень, которая маячила за спинами борцов за Советскую власть», и упоминание «этнического еврея А. Ф. Керенского». См.:
200
201
См. предельно жесткую критику его работ ведущими исследователями, например: