Среди информативной беллетристики можно выделить художественно-документальные книги участников событий и с красной (бывшие колчаковцы В. Я. Зазубрин и Вс. Иванов), и с белой (Я. Л. Лович) стороны. Честный художественный рассказ о красном повстанчестве начался в литературе с небольшого повествования Вс. Иванова «Партизаны» (1921), которое показывает мужиков, жителей Ойротии, случайно убивших милиционера, изломавшего их самогонный аппарат, и бежавших в горы партизанить, где к ним вскоре стихийно присоединились сотни крестьян[207].
Остаются в арсенале историков произведения тех из советских писателей, кто серьезно изучал тему и создал подцензурные, но острые тексты, касавшиеся проблем, которые почти не обсуждала официальная историография, и не потерявшие значения и поныне (вышедшие в 1920‐х годах «Ватага» В. Шишкова, «Железный поток» А. Серафимовича, «Разгром» А. Фадеева, появившиеся в другую эпоху «Крушение Рогова» Г. Егорова (1965), «Соленая падь» (1967) и «Комиссия» (1975) С. Залыгина)[208]. Неортодоксально поданы повстанцы и в поэме П. П. Петрова «Партизаны» (1927), начиная с иронического портрета П. Е. Щетинкина: «Петрован коряв на рыло, / Толстоват на брюхо» – и заканчивая явным намеком на партизанский разгул: «Закружилась Минуса / В пьяном урагане. / Коршуньем по деревням / Рыщут партизане»[209].
Рефлексия представителей литературной власти была немедленной и оправдывала натуралистично поданные беллетристами жестокости красных революционной целесообразностью. Критик А. К. Воронский в 1922 году писал о герое повести Вс. Иванова «Цветные ветра» и его единственно верной заповеди: «Убивай!»:
У большевика Никитина, начальника партизан… [есть понимание] …что мужик поднялся, хочет бить, убивать. Это – стихия: перечить ей бесполезно и вредно, и он дает волю этой стихии: бей!.. <…> Он не считается с индивидуальной виной, он знает вину только классов. <…> …Все подчинено целесообразности, а она сейчас дает только одну заповедь: убивай! <…> В наше российское тесто – это как квашня. Без таких [Никитиных] рассыпались бы партизанские отряды, проигрывались бы восстания, сражения, невозможны бы были красный террор, раскрытие заговоров… Вздыбить трудовую Русь, …иметь силу и смелость дать простор звериному в человеке, где это необходимо (курсив мой. – А. Т.), и[,] где необходимо[,] сковать сталью и железом – все это невозможно без Никитиных[210].
Затем подобные откровенные оценки стали сменяться завуалированными. В 1924 году от вождя конармейцев (вероятно, с подачи К. Е. Ворошилова, метившего в Троцкого и его литературного соратника А. К. Воронского[211]) печатно досталось «дегенерату от литературы Бабелю», который революционных кавалеристов «оплевывает художественной слюной классовой ненависти», заставляя читателя «поверить в старые сказки, что наша революция делалась не классом, выросшим до понимания своих классовых интересов… а кучкой бандитов, грабителей, разбойников и проституток, насильно и нахально захвативших… власть»[212].
За И. Э. Бабеля тогда заступился Горький, но постепенно изображения Гражданской войны стали выглядеть все более приглаженными. Показательно, что публикация натуралистического рассказа участника Гражданской войны на Алтае В. Е. Зырянова «Партизаны – парни лютые» в журнале «Октябрь» (1925. № 3–4) сразу вызвала отповедь в прессе за изображение красных повстанцев «жуткими палачами», безжалостно «рубящими односельчан»[213]. Партийные идеологи критиковали и тех, кто, подобно Илье Эренбургу, осмеливался резко критически показывать чекистов: «“Ужасами“ ЧК надо давно перестать заниматься: в великом социальном движении ничего не увидать кроме Лубянки и под-лубянок, кроме каких-то специфических “злодеев“, сидящих там, это же ничем не извинительная близорукость, переполох, испуг перед революцией»[214].
В итоге господство завоевала героико-романтическая позиция, выраженная, например, в поэме Н. Н. Асеева «Семен Проскаков» (1928)[215]. Это монтаж из ярких цитат-воспоминаний настоящего кузбасского партизана и скверных авторских стихов, где в разговорах офицеров звучит бредовая фраза: «…Под Тюменью // было именье // в семнадцать тысяч душ». Исследователи отмечают: «…исторические описания 20‐х годов о „красных“ жестокостях в гражданской войне, заведомо оправданных классовым подходом, сменились в литературе 30‐х годов „красным“ благородством, “красной“ чистотой помыслов и действий»[216].
208
См. также:
211
215
216