Выбрать главу

— Ка-кой по-сыль-ный? — по слогам выговорил Вениамин и резко встал. — Вы эти шуточки бросьте, мадам Вохминцева!

— Не орите, — спокойно осадила она Вениамина. — В коридоре слышно. — Выглянула за дверь, плотно притворила ее. — Про арест я выдумала. Просто чтобы вы знали: я ваш союзник. Что касается багажа, вот он. — И величавым жестом протянула ошеломленному Вениамину сверток. Медленно поднялась, надменно улыбнулась. — Если понадоблюсь, к вашим услугам…

Она понадобилась. Вениамин раздобыл пишущую машинку, пани Эмилия быстро выучилась стучать на ней, и вот на ее воротах появилось объявление, что здесь проживает машинистка, принимающая от частных лиц и учреждений материалы для перепечатки. Заказчиков оказалось немного, да и тех пани Эмилия сразу же отпугнула непомерно вздутой ценой, зато для Вениамина она работала безотказно, во многих экземплярах перепечатывая всевозможные послания и воззвания, инструкции и решения ЦК ПСР или сибирского крестьянского союза. Подлинники Вениамин сжигал собственноручно вместе с копирками, а копии куда-то сплавлял. За работу он исправно платил пани Эмилии деньгами, продуктами, спиртом.

По команде Горячева пани Эмилия размещала в доме (иногда даже в своей комнате) безымянных посетителей, которые, переночевав и поев, бесследно исчезали.

На первом организационном собрании Северского губернского комитета сибирского крестьянского союза по рекомендации Вениамина Горячева (собрание проходило в его. комнате под видом вечеринки) пани Эмилию избрали в члены комитета и назначили его секретарем.

Чем глубже влезала она в деятельность эсеровских организаций, чем больше узнавала о подготовке мятежа, тем крепче веровала в близкий, неизбежный крах большевиков. Что будет потом, ее нимало не занимало, главное — она снова станет хозяйкой и ей, как прежде, нет, вдесятеро усерднее и безропотней прежнего станут прислуживать кучера, лакеи, горничные…

Последней каплей, заставившей пани Эмилию окончательно уверовать в близкую желанную перемену, явилась неожиданная встреча с Мишелем Доливо — бывшим начальником дивизионной контрразведки. Она не сразу узнала его в Коротышке. Мишель был бритоголов, носил черную, аккуратно подстриженную бородку и короткие подковообразные усики, а его утиный нос был оседлан золотым зажимом пенсне. Аристократ до кончиков полированных ногтей, вылощенный, великолепно играющий на пианино, умилительно грассирующий «р», а этот — мужик мужиком, нечесаный, плохо выбритый, в кургузой гимнастерке. Она бы и не заподозрила в Коротышке того Мишеля Доливо, если б не обронил он вдруг намеренно тихо, неслышно и невнятно для Вениамина свое классическое «мег-си, мау-дам». И все-таки она не поверила, что это тот самый Мишель, пока не почувствовала на своем бедре его тяжелую вздрагивающую руку. Познав однажды, эту руку больше нельзя было спутать ни с какой другой. Мишель не однажды наведывался в заведение пани Эмилии вместе с яровским градоначальником, купцом Боровиковым, покутить, «пощупать цесарочек», как выражался он тогда. Но как неузнаваемо изменилась его внешность! Пани Эмилия приглядывалась к Коротышке со всех сторон, не находила ничего приметного от прежнего Мишеля Доливо и мысленно восхищалась им: «Вот это ловкач, Истинный актер!»

Глава седьмая

1

Зима двадцатого года замахнулась куда как здорово, а ударить не посмела. В середине октября выпал обильный снег, хрястнул по неувядшей, неопавшей зелени двадцатиградусный мороз, остановились реки, погибли под ледяным белым пухом конопля и картошка нерадивых мужиков. А через неделю погода нежданно отмякла, рассопливилась, развесила по карнизам изб пудовые хрустальные свечи, заблестела лужицами на солнцепеках, покрыла чернью дороги и тропки. Отстоял положенное октябрь и сгинул, тридцать раз загорались над землей поздние ноябрьские рассветы, а ни холодов настоящих, ни снегу так и не дождались сибиряки. Зато мелким дождичком не раз окропило осевшие сугробы, и те закаменели поверху, не гнутся, не рушатся под ногами, знай шагай-пошагивай по обдутому насту хоть до самого горизонта. Такой гололед вытвердел — и кованые кони с ног валились. Прогревало воздух по-весеннему солнышко, по утрам серые туманы пеленали землю. Только в декабре грянули наконец морозы, закружили, запели разноголосо вихревые непроглядные метели.

Зима всегда несла натруженным крестьянским рукам заслуженный, желанный отдых. Не праздное безделье, от которого, по мужицкому присловью, «мухи мрут», а некоторое послабленье зачугуневшим в работе мышцам. С осени по деревням и селам гремели копыта свадебных поездов. Никола, рождество, крещение, масленица… Да разве перечислишь все зимние праздники, а что ни праздник, то гульбища, веселые песни, гармоники и пляс, катания на лошадях и на салазках с гор, ледяные карусели и прочие забавы и веселья, в которых участвовали и стар и млад и от которых приятно кружилась голова, легчало на сердце, а жизнь казалась нарядней и ласковей, чем на самом деле. Были еще долгие зимние посиделки с гармошкой да припевками, с перемигиванием, перешептыванием, где незаметно для чужого глазу, ровно бы играючи, можно было на коленях у милого посидеть, ненароком любимую обнять, потискать ее, поцеловать в темных сенцах. Были святки с ворожбой да гаданиями, с ряжеными, что горластой оравой метались по сонному селу, врывались в избы, потешали, веселили мужиков и баб и не уходили до тех пор, пока не откупались от них угощением. Бывало, редкий зимний вечер не прозвенит над сонными заснеженными улицами голосистая тальянка или тульская двухрядка, под которую, не щадя голосов, пели девки, ревели парни. Умели в праздники погулять сибиряки. Умели и любили, «Пей, гуляй — однова живем…»

Все это вроде бы совсем недавно было и в Челноково. Было, да быльем поросло. И теперь собирались парни с девками на вечерки, и теперь прогуливались с гармоникой по селу. Только пели не по-прежнему громко, плясали не по-прежнему лихо, веселились с оглядкой, все время настороже, все время чего-то ожидая. А после того как сожгли продотрядчиков, и вовсе притихло Челноково, вроде занедужило — всерьез и надолго. Даже комсомольский кружок самодеятельности развалился, и сколько ни уговаривала Ярославна Нахратова своих кружковцев, не могла их собрать ни на спевку, ни на репетицию.

Особенно тревожно стало на селе с того дня, как дошла до челноковцев весть о непонятном, прямо-таки чудодейственном спасении Катерины Пряхиной. «Теперь жди беды», — говорили старики. И ждали. Спали некрепко, кошачьим сном, на каждый поскрип полозьев, на каждое лошадиное ржанье вскакивали, выглядывали из-за занавесок, прислушивались. Подымались до свету, кое-как, наспех делали по хозяйству самое неотложное и тянулись за ворота, к людям: на миру-то ведь и смерть красна. Целые дни толпились в волисполкоме, ловили обрывки разговоров, заводили беседы с милиционером либо писарем, надеясь, что те проболтаются и выскажут что-нибудь важное. Под вечер, истомившись от неведения, мужики сбивались гуртом и шли к Онуфрию Карасулину.

Башковитым слыл челноковский партийный секретарь. На войне три Георгия получил, до офицера дослужился. Потом большевиком сделался, царя с престола спихивал. С Лениным ручкался. И прежде льнули мужики к Онуфрию: «растолкуй, как эту гумагу понимать», «присоветуй, как быть», «посмотри, ладно ль прошенье изделали…». Никогда не отмахивался Онуфрий от подобных просьб, даже если проситель был и не из Челноковской волости. А после того памятного дня, когда не побоялся Онуфрий заступиться за мужиков, схлестнувшись на глазах у всего села с потерявшим самообладание Пикиным, и вовсе непререкаем стал авторитет Карасулина. Даже самые зажиточные челноковцы и те первыми скидывали шапку перед Онуфрием, здороваясь с ним не абы как, сквозь зубы, как и здоровается всегда богатый с бедным, а громко, отчетливо выговаривая имя и отчество партийного секретаря.

Вот только в семье Карасулина после стычки с Пикиным совсем неспокойно стало. Посуровела ликом всегда улыбчивая, словоохотливая хозяйка дома — Аграфена. Стала от дверного скрипу вздрагивать, по ночам просыпаться.

Семнадцать лет минуло с тех пор, а все еще не угасла молва о том, как Онуфрий увел Аграфену убегом из родного гнезда. Была Аграфена единственной дочерью богатого яровского скототорговца Фаддея Боровикова, жила в достатке и в неге, окончила женскую прогимназию, слыла самой богатой невестой Яровска. Где столкнулись их стежки — никто не ведал, но на другой день после торжественной и пышной помолвки с сыном яровского уездного исправника Томилина похитил ее Онуфрий.