Недавно ей минуло девятнадцать. В маленькой, тоненькой и гибкой, как краснотал, Ярославне таился огромный запас энергии. Она и ходила-то не по-здешнему — легко и стремительно носилась по селу, гордо запрокинув аккуратную, скульптурно точеную голову. Говорила она тоже необыкновенно быстро, и горячо, и негодуя, и радуясь всегда искренне и бурно. Она не умела лгать, ее жизненный принцип — что на уме, то и на языке — не раз подставлял ей подножки, и она больно ушибалась, но все равно не менялась, оставаясь такой же горячей и непосредственной.
У Ярославны было круглое большелобое лицо с тонким, чуть вздернутым носом, небольшим, сочным ртом и очень живыми синими глазами, глядевшими на мир так ясно, чисто и доверчиво, что людям недобрым и неискренним становилось не по себе от ее взгляда. Она неплохо играла на фортепьяно, любила петь, знала на память уйму стихов. За первый же месяц челноковской жизни ей удалось сколотить драмкружок, на представления которого сбегалось все село. Через тот кружок и приобщились к комсомолу многие молодые люди, и в начале двадцать первого года челноковская комсомолия насчитывала два десятка парней и девушек.
Добрых книг в челноковской читальне не было, а Ярославна дня не могла прожить без чтения. Страсть к книгам и свела ее с Флегонтом. Тот сразу привлек девушку могутной мужицкой мудростью, прямодушием и песнями.
— Зело скорблю, — басил он при первом знакомстве, — что сан мой не позволяет примкнуть к вашему кружку. Отменное дело вершите…
В укоме и губкоме комсомола к дружбе Ярославны с Флегонтом отнеслись более чем неодобрительно, не раз выговаривали за это строптивой девчонке, но та отвечала, что ничего предосудительного тут не видит, и по-прежнему часто бывала в поповском доме.
Челноково исстари славилось красавицами. Челноковские девки не засиживались в невестах, сваты наезжали сюда даже из Северска. Рядом с рослыми фигуристыми деревенскими девчатами Ярославна выглядела подростком. Однако на посиделках и вечеринках она плясала «тестеру» и пела припевки так лихо, что мало кто отваживался выйти с ней на перепляс с частушками. Там, на вечерках, и стали прилипать к Ярославне прищуренные глаза Пашки Зырянова.
В тайнике, за божницей, хранил Пашкин отец, Маркел Зырянов, список коммунистов Челноковской волости, и второй в том списке — следом за Онуфрием — значилась Ярославна Нахратова. Верил Маркел — вот-вот настанет судный день, и тогда он самолично с верными людьми переимает всех упомянутых в том списке — смертном приговоре и уж вдосталь понатешится, понагалится над коммунистией, по капельке спустит из их жил всю кровушку, разом и навсегда разочтется за все свои беды и обиды. О списке том знали лишь самые верные единомышленники да сын Пашка. Он и писал под Маркелову диктовку фамилии челноковских комиссаров и вместо продиктованного отцом «Пигалица» записал неровными, раскорячистыми буквами: «Ярославна Нахратова». Писал, а сам знал: не отдаст девку на расправу — самому нужна…
Пашка и ростом и характером вышел не в отца. Тонкий и высокий, как жердь, но не гибкий: не то что под ветром — под мешком-пятериком не гнется. Брюхо к хребту приросло, а плечи саженные, мышцы сплелись упругими жгутами. Кулак у Пашки, что свинчатка, врежет в правое ухо — из левого кровь брызнет. Охоч был до кулачек парень, лют и безжалостен в драке. И в работе не жалел ни себя, ни лошадей, ни батраков.
Пашка — жених что надо: и богат, и работящ, и скроен недурно. Челноковские девки охотно заигрывали с ним, заманивали, подзадоривали, но держались настороже: зазевайся — вмиг подомнет — и поминай как звали. Не уговором, не лаской брал Пашка девок — силой. Не раз его жестоко били братья и дружки опозоренных девчат. Двужильный был, стервец. Отлежится, отхаркается розовой слизью и опять на ногах, и опять косит из-под жесткой пепельной чуприны недобрым взглядом, кусает им весь мир.
Что-то беспощадно-хищное проглядывало в сухом обветренном большеносом Пашкином лице, в самодовольном оскале крупных белых зубов, в хитроватом прищуре медлительных глаз. Всякий раз, сталкиваясь с ним, Ярославна внутренне настораживалась, напрягалась сжатой пружиной, всем своим видом показывая небрежение к парню.
…Это случилось вскоре после ареста Онуфрия. До позднего вечера засиделась Ярославна в школе, проверяя ребячьи тетрадки. По два, по три раза перечитывала одну и ту же страничку и все никак не могла вникнуть в суть написанного, найти ошибки. Собрала в стопку тетради, отодвинула на угол стола и застыла в тяжелом раздумье. Зачем она забилась в эту глушь? Думала встряхнуть, омолодить деревню, развернуть ее на новый путь. Сколько сил растрачено, А итог?.. Карасулин исключен из партии и арестован, коммунисты растерянны, комсомольцы притихли, четверо подали заявление о выходе из ячейки по неграмотности якобы. Тревожно и зыбко на селе…
Такая тоска — ничто не мило. Ярославна смотрела на расплывающийся язычок пламени семилинейной лампешки, а видела лицо Онуфрия. Как-то он там сейчас? Неужели не выпустят, неужели Чижиков не поймет, что Карасулин чист перед партией? Тогда придется ехать в Северск самой…
Тут дверь с грохотом распахнулась, и перед ошеломленной Ярославной предстал пьяный Пашка Зырянов.
Его появление было столь неожиданным, что Ярославна не сумела скрыть растерянности: время позднее, в школе, кроме глухой сторожихи, никого, и та давным-давно спит в своей комнатенке. Заметив испуг девушки, Пашка победно ухмыльнулся, спросил:
— Напужалась?
— Да, — призналась Ярославна, решив, что миролюбивый тон наиболее приемлем сейчас.
— Во! А иш-шо вожак деревенской комсомолии. — Пашка захохотал не своим — натянутым, высоким — голосом и сел на стул.
— Зачем пожаловал? — как можно спокойнее спросила Ярославна.
— Угадай.
— Я не гадалка. Шагай к бабке Ярихе, это по ее части.
— Оттудова иду. Наворожила тебя в невесты. Когда сватов засылать?
— Тебе нужна невеста богатая, работящая, а я не твоего поля ягода.
— Мово! — азартно выкрикнул Пашка, звучно шлепнув ковшом ладони по острому колену. — В самый раз ягодка! Сыздаля гляну — слюнки текут. Сырую б сглотнул — не поморщился, Ха-ха-ха!
Ярославна строго глянула в Пашкины осоловелые глаза, нахмурилась. Этот кулачок и впрямь, видно, думает, что, застав врасплох, напугал до смерти. Выкобенивается, как над своей батрачкой. Сердито прикрикнула:
— Топай своей дорогой! Скотские комплименты побереги для другой, я в них не нуждаюсь!
— Во! Такая ты мне того боле глянешься. Такую царапучую я тебя и вовсе люблю. И никому другому не отдам, сам съем.
— Подавишься! — Ярославна вскочила, сжала кулачки.
— Ой ли? Не по росту, думаешь, сшит? Моргуешь? А ежели я сейчас защемлю тебя и без сватов и венчаний… А?
Пружинисто встал. Расширившимися, горящими глазами впился в Ярославну и, медленно наступая на нее, тихо, с хрипотцой и каким-то жутким присвистом цедил страшные слова:
— Теперя ты моя, гусынька. — Раскрылил в стороны длинные клешнятые руки, пригнулся, — Сперва надкушу, опосля сосватаю. Так-от верней…
«Не уйти», — мелькнуло в сознании Ярославны. Мгновенно пронзившее ее ощущение собственной беспомощности и обреченности парализовало разум и тело. Она оцепенела. Высохшим известковым ртом ловила колючий воздух, не спуская глаз с надвигающегося Пашки. Надо было остановить его, сбить хмельной пыл каким-то необыкновенным словом, неожиданным жестом, отвлечь, обмануть, но у нее достало сил только на то, чтобы пронзительно и дико закричать:
— А-а-аа!..
— Забазлала! — злорадно возликовал Пашка. — Иш-шо не так взвизгнешь. Из пушки пали — не услышут, а и услышут — не придут, Старуху твою глухарку я запер. Ха-ха-ха! Ловко! Так-то. Теперича нам никто не помешает… Ты теперича моя…
Все более распалялся Пашка, дышал глубоко, открытым ртом, обдавая Ярославну самогонным перегаром. Та медленно пятилась до тех пор, пока не уперлась спиной в стену.
— По-мо-ги-и-и…
Жесткие Пашкины руки сграбастали хрупкую трепещущую фигурку, с силой притиснули ее к широкой твердой груди.