Чижиков удивленно поглядел в сутулую, покачивающуюся спину губпродкомиссара и непрошеная, непонятная жалость щипнула сердце.
Чуть приотстав от приезжих, кучно шагали встревоженные крестьяне — невольные свидетели стычки губпродкомиссара с Карасулиным. Мужики подавленно молчали, стараясь не встречаться взглядами.
Шествие замыкал Ромка Кузнечик с берданкой на плече. Широко взмахивая костылями, он делал саженные скачки, за которые его когда-то в детстве и прозвали сверстники Кузнечиком. У Ромкиного отца, Евдокима Силантьевича, тоже было прозвище — Полторы Руки, и мало кто в Челноково помнил их подлинную фамилию, хотя и была она добрая, исконно сибирская — Зоркальцевы.
Евдоким Зоркальцев получил прозвище, когда после русско-японской войны воротился домой инвалидом: ему напрочь отхватило кисть левой руки. Надо было подымать захиревшее хозяйство, лечить занедужившую вдруг жену, растить обезножевшего в его отсутствие пятилетнего сына, а много ли наработаешь одной рукой?
Сердобольное волостное начальство предложило Зоркальцеву место сторожа, но Евдоким вместо благодарности выматерил доброхота-писаря. С месяц после этого Евдоким пропадал в кузнице своего дяди, известного в округе умельца. Вместе и придумали они страшноватую на вид железную клешню, которая крепилась к широкому кожаному ошейнику, одетому на покалеченную руку. С помощью той клешни Евдоким заново научился и пахать, и косить, и пилой с топором орудовать, да так, что о ловкости и мастерстве однорукого солдата скоро загуляли по деревням легенды, а мужики хоть заглазно и прозывали его по-прежнему Полторы Руки, но в глаза почтительно навеличивали по батюшке и ставили в пример неумехам да лодырям.
— Нам, сынок, надеяться не на кого, — говорил Ромке отец.
Он сам учил Ромку управляться с лошадью, править лодкой, забрасывать сети, стрелять из ружья. Евдоким был беспощаден к сыну. Когда же тот, не выдерживая, плакал от усталости, боли и обиды, Евдоким цедил сквозь стиснутые зубы:
— Поплачь. Ишо из тебя не вышел бабий дух.
Один лишь отец знал, чего стоило Ромке Кузнечику одолеть свой недуг. Одноногий мальчишка превосходно плавал, скакал верхом, лихо и безжалостно дрался с обидчиками и скоро стал непререкаемым коноводом целой ватаги сверстников. Лет с четырнадцати Ромка пристрастился к охоте и рыбалке. Относился к этому как к ремеслу, дающему так нужный в дом прибыток. Бывали дни, когда в погоне за подранком или в поисках дичи он отмахивал на костылях верст по пятнадцать. Чтоб легче шагалось по болотинам и прибрежному тонкому суглинку, Ромка приделал к концам костылей специальные «нашлепки» — деревянные кружочки, которые не давали увязнуть.
Лицо у Ромки — начисто лишенное юношеских примет, черты его по-мужски законченно четки и строги. Широкие белесые брови всегда чуть-чуть принахмурены, как бы в глубокой задумчивости. Из-под длинных рыжеватых ресниц дерзко высверкивали темные, блестящие глаза. На невысокий лоб то и дело падал огромный пшеничный с рыжинкой чуб, и его приходилось откидывать резким взмахом головы.
Ромка слыл первейшим на селе балалаечником. В его грубых, необыкновенно сильных, задубевших от костылей руках маленькая трехструнная балалайка становилась такой голосистой и звонкой, выводила такие рулады, что под Ромкину игру одинаково легко и плясалось и пелось, оттого и был балалаечник непременным гостем на вечерках да посиделках. К тому же Ромка хорошо пел негромким приятным тенорком. И хотя парней в деревне было предостаточно, девятнадцатилетний Ромка Кузнечик, несмотря на костыли, не был обойден вниманием и лаской челноковских девушек. Баловала его душевным доверием и секретарь комсомольской волостной ячейки Ярославна Нахратова, прозванная Пигалицей за малый рост и нездешнюю, недеревенскую хрупкость, В ячейку Ромка вступил одним из первых.
Парни уважали Ромку за силу и отчаянную храбрость, за то, что от других ни в чем не отставал, хоть и был на деревяшках. А мужикам нравилась Ромкина прямота в суждениях. Никогда он не выжидал, не таился, а все вперед других норовил высказаться. Иногда такое завернет… Вот и теперь он всего на два шага шел позади Чижикова, а горланил на всю улицу:
— Тут красного петушка со стороны подпустили — и сосунку ясно. Я первым на пожар погодился. С улицы огонь-то в дом залез. Куда как точнехонько… Так ты сперва найди, кто петуха-то подпустил, опосля, стреляй гада. А так с бухты-барахты разве можно? Ишо чека называется…
— Будет тебе.
— Попадешь туда — не воротишься.
— Я б давно туда напросился, с тремя ногами не берут. Буржуазию, мол, на костылях не догонишь. Им, чекистам-то, охотничьей сметки не хватает. Не за всяким зверем угонишься. Иного ловчее скараулить. Сиди да помалкивай. Сам наскочит. А шумнул до поры — поминай как звали…
Чижиков с сердитым любопытством глянул через плечо на Ромку.
— Между прочим, тоже молодой кандидат РКП, — зажурчал подле уха Арефьев. — Карасулинское воспитаньице…
Сход получился необычно коротким. Говорили только приезжие. Мужики отмалчивались — одни глядели виновато, другие с угрюмой враждебностью. Бабы, правда, огрызались, нет- нет да и выкрикнет какая-нибудь язвительное словечко, подкинет заковыристый едучий вопросик.
Чаще других слышался голос Маремьяны Глазычевой. Ей и двадцати не было, а остра на язык, горяча и бесшабашно смела. Это она встретила грозное начальство частушкой:
Поговаривали, будто бабка Маремьяны — цыганка. Оттого, мол, и волосы у молодухи чернехоньки да в кольца витые, а глаза хоть и зеленовато-серые, но такой полыхал в них нездешний, нестерпимо жаркий огонь, что мигом закипала от него кровь в мужичьих жилах и всякий норовил гоголем пройтись перед Маремьяной, привлечь ее, заинтересовать. Завидовали Маремьяне бабы, зато и плели про нее небылицы, выдумывали, будто она мужиков присушивает. И хоть блюла себя Глазычева строго и Прохору своему была верна, все едино частенько попрекали ею бабы своих мужей. Попрекали, а сами льнули к ней, особенно те, кто помоложе, в ком еще не перебродили буйные хмельные соки, не перекипели страсти. Ни одни посиделки не обходились без Маремьяны Глазычевой. Ворчал, дулся Прохор, а как нитка за иголкой ходил на вечерки за бедовой женушкой и глаз не спускал с нее.
Сто раз покаялся Прохор, что пришел на этот сход. То потел, то холодел от страха за свою ненаглядную. Одергивал расходившуюся Маремьяну, просил, грозил, увещевал: уймись, замолкни. Куда там! Еще шибче задиралась. Приплела в свою припевку имя председателя губчека. От одного его звания у многих в глазах темнело, а Маремьяна цеплялась к нему и к губернскому продкомиссару Пикину. И хоть начальство терпело бабьи выкрики (какой с бабы спрос?), а все же Маремьяну Глазычеву приметило — ее единственную вписали в список заложников вместе с кулаками Маркелом Зыряновым, Максимом Щукиным, попом Флегонтом и еще шестнадцатью зажиточными мужиками.
Когда под бабьи всхлипы и причет заложников увели, Пикин объявил притихшему сходу:
— Если за ночь не возвратите на ссыпку взятые оттуда тысячу двести пудов, заложников расстреляем, весь обнаруженный в деревне хлеб выгребем подчистую. Следствие будет идти своим чередом… Подстрекателей к саботажу — расстреляем… — Он распалялся все больше, голос тоньшел, натягивался, того гляди, лопнет. — Можете не сомневаться: поджигатели будут найдены и получат по заслугам. Советскую власть не запугать! С потрохами вышибет кулацкие душонки… — Чижиков дернул продкомиссара за полу куртки. Тот метнул на чекиста злой взгляд, но совладал с собой и закончил с угрюмым спокойствием — Запрягайте лошадей. Везите хлеб…