— А если скажем — нет?
— Вызывайте часового. Тех двоих, что со мной пришли, не забудьте… Карасулин будет ждать три дня. Вернусь не вернусь, согласитесь не согласитесь, он все равно поднимет над полком большевистское знамя и будет колошматить белогвардейцев и кулачье, хотя бы после того ему пришлось угодить в ревтрибунал. Вы ведь его знаете.
— Знаю, — глухо проговорил Чижиков. — Знаю… Непосильная задача. Невероятная.
Встал. Принялся молча мерить шагами комнату. «Онуфрий, Онуфрий. Чертов сын! Куда занесло тебя! И меня поставил перед… Удержусь ли на этом повороте? Без президиума губкома и командующего группой войск не обойтись, ВЧК не миновать. Вряд ли Аггеевский поддержит. Одна надежда — Новодворов…» Повернулся на скрип двери и ошалело захлопал выцветшими белесыми ресницами, увидя входящего Новодворова. Тот неторопливо прошагал на середину комнаты, снял шапку, стер иней с широких бровей.
— Еду, гляжу, губчека бодрствует, дай, думаю, зайду, скрашу одиночество, а тут, брат, такое «одиночество», что скинь мне пару десятков лет, и я бы… Постой, да ведь это челноковская комсомолия? Не с того ли свету? Мы ее в поминальник, а она — собственной персоной. Здравствуй, красавица, — подал руку смешавшейся Ярославне. — Погоди, погоди, сейчас припомню… Нахратова, кажется? Слава богу, еще не совсем память сносилась… Не помешал, Гордей Артемович?
— Наоборот. Только подумал о вас. Такой орешек подкатили челноковцы — зубы трещат.
— Тогда я не помощник. У меня еще на каторге от цинги половина зубов выпрыгнула. Грызи уж свои орехи сам.
— Задал Карасулин задачку…
— Так он не погиб? — обрадовался Новодворов. — Живуч мужик.
— Помните, я докладывал о своем разговоре с Карасулиным во время его импровизированного ареста. Так вот, он наше задание перевыполнил. Да с каким перекосом…
И Чижиков скупо пересказал только что услышанное от Ярославны.
— М-мд-да-а, — протянул Новодворов и протяжно закашлялся, будто в трубу затрубил: бу-бу-бу! — В том, что он не иуда, я не сомневаюсь. Знаком с ним и от других наслышан. Но чтобы большевик, секретарь волпартячейки командовал контрреволюционным полком — такого и в самом диком бреду… — Д-да-а! — Несколько раз прошелся от стены к стене, резко остановился перед Чижиковым. — Но ведь губчека приказывала Карасулину действовать сообразно обстановке?
— Так-то оно так…
— Ты давал ему задание войти в доверие врага и при нужде ударить в спину? Давал?
— Конечно, но…
— Ни ты, ни я, ни Карасулин — никто не мог всего предвидеть и предугадать. На таких поворотах ой ли какие головы кружатся и летят под откос… Пусть подымает полк! И с ходу — на Яровск. Освободить город и по бандитским тылам — к Тоборску. Для раскаявшихся, колеблющихся красный полк Карасулииа станет знаменем. Он, как магнит, стянет всех трудяг, и те даванут кулачье и белогвардейщину изнутри, помогут нам отжать мятежников от железной дороги, оттереть на север, а там им — конец. Ведь эсеровские вожди мятежа рассчитывают на поддержку других губерний, на вмешательство заграницы. Воистину — зло застит им разум.
— На Карасулине, хочет он того или нет, — кровь погибших… — высказал Чижиков больше всего мучившее его сомнение.
— В этом разберется трибунал, — жестко проговорил Новодворов. — Без разбирательства тут все равно не обойтись А сейчас Карасулину надо помочь. Он угодил меж молотом и наковальней. Так же, как тысячи сбитых с толку крестьян Мы должны любой ценой вырвать трудового крестьянина из кулацкой западни, завоевать его доверие. Это очень нужно партии сейчас, еще нужней будет завтра и совершенно необходимо — послезавтра, когда на новой основе будут складываться наши отношения с мужиком. Пока что они у нас — не ахти. Если и дальше будем так ломить да гнуть — может случиться непоправимое: мужик охладеет к земле, она потеряет над ним власть… — И снова круто повернул разговор в изначальное русло — Ты толкнул Карасулина в это пекло, а сам боишься ручки обжечь? Такие, как он, на полпути не останавливаются. Все делают истово и до конца. Ни полумер, ни полутонов, ни полупоклонов. Ну а риск… Без риска, говорят, не проживешь. Помнишь, как это… «Есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю, и…»
— «…в разъяренном океане, средь бурных волн и бурной тьмы…» — продолжила Ярославна и заплакала — облегченно и тихо.
Новодворов и Чижиков отошли к окну.
— В губкоме пока никаких дискуссий по этому поводу, — не то посоветовал, не то подумал вслух Новодворов. — Отштампуют решение, и мы связаны по рукам и ногам. Обстоятельное и толковое донесение Дзержинскому. Сегодня же. Сейчас. Вот подуспокоимся чуть и сочиним. С командующим группой войск договорюсь. Мы с ним друзья по каторге. Вот так, пожалуй. А дальше будет видно…
Глава пятая
С тех пор как в Северской губернии начался антисоветский мятеж и, то где-то затихая, а где-то разгораясь сильней, охватывал все новые уезды, огненным палом переметнулся в глухие таежные деревни Прииртышья и Приобья, слил отдельные очаги в кровавые фронты, где громыхали орудия и не затихали жестокие бои, с тех пор Пикин все острее чувствовал собственную виновность в разыгравшейся трагедии. Всячески противился этому чувству, себе и другим доказывал обратное — как это было и на заседании губкома, — а в душе все крепче утверждался в своей неправоте и оттого мрачнел, становясь раздражительным до крайности.
Председатель губчека Чижиков не сомневался: Карпов и исчезнувший Горячев — единомышленники, бывший член коллегии губпродкома Горячев раздувает мятеж против Советской власти, от имени которой недавно действовал. Пикин придирчиво и неторопливо перебрал все, что знал о Горячеве, — от первой встречи до той минуты, когда проводил его в Челноково, припомнил, как настойчиво рекомендовал Горячев никому не известного Карпова начальником продотряда особого назначения, как упорно отстаивал им же предложенную семенную разверстку, и в конце концов окончательно признался себе, что бывший заведующий хлебным отделом — враг. И не было теперь у губпродкомиссара сильней желания, чем желание отомстить. Любой ценой, во что бы то ни стало жестоко отомстить перевертышу Горячеву, кому совсем недавно так слепо и безоговорочно доверял. И не было жертвы, на какую не пошел бы Пикин, лишь бы скорее погасить черное, смрадное пламя мятежа. Он свирепел, узнавая, что где-то собранный по разверстке хлеб попал в руки бандитов.
Когда же дошла до Пикина весть о том, что уездный Тоборск с трех сторон осажден мятежниками, Губпродкомиссар едва не задохнулся от ярости. Ведь в Тоборске на складах в ожидании навигации лежало пятьдесят тысяч пудов собранного по разверстке зерна. «Немедленно вывезите весь хлеб, собранный по разверстке», — телеграфировал Пикин тоборскому уездному продкомиссару и председателю уисполкома. Те ответили: «Ввиду катастрофической близости бандитов, полного отсутствия гужевого транспорта выполнить приказ невозможно». Оставалось одно из двух: раздать хлеб жителям Тоборска либо оставить его мятежникам, которые не сегодня- завтра займут город. Ни того ни другого Пикин принять не мог и решил, ни с кем не согласуя, махнуть в осажденный Тоборск, чтобы любой ценой спасти хлеб.
Мятежники вплотную подошли к тракту Северск — Тоборск. Кулацкие банды не раз врывались в села на тракте, и оттуда давно уехали все, кому грозила расправа. Заполучить серьезную вооруженную охрану без ведома губком а Пикин не мог, а открыться губкому не желал, так как был уверен, что ему ни за что не разрешат столь рискованной вылазки. И Губпродкомиссар, прихватив с собой только двух красноармейцев, поскакал в Тоборск.
За день бешеного аллюра одолели почти половину пути и к вечеру оказались в большом зажиточном селе Криводаново. Тут и решили заночевать, дав отдых себе и коням.
Во многих селах Пикин имел хороших знакомых, у которых останавливался передохнуть, пообедать, иногда ночевал. Губпродкомиссар дорожил этими связями и всячески их поддерживал. Встретив в Северске деревенского знакомца, обязательно тащил его домой, кормил обедом, помогал достать сбрую, дегтя или гвоздей, но если тот заводил разговор о тяготах продразверстки, Пикин сразу отбрасывал всякие правила гостеприимства и так ожесточенно защищал разверстку, что гость умолкал и спешил проститься.