Пока Горячев добирался до штаба, помещавшегося в здании церковноприходской школы, у него несколько раз бог знает кто проверял документы. Мужики с любопытством разглядывали приезжего, провожали долгими неприязненными взглядами, посмеивались над высокопарным командировочным предписанием за подписью самого главковерха. Все это взвинтило и без того хмурого Горячева, и когда у штабного крыльца часовой тоже потребовал документы и долго вертел их, смотрел на свет и даже понюхал, Вениамин взорвался и злобно, хоть и негромко, прикрикнул:
— Какого черта липнешь? Иль похож на вражьего лазутчика?
— Не похож, — спокойно и насмешливо ответил мужик, сдвигая на затылок мерлушковую папаху, — самому на себя походить невозможно, поскольку ты и есть крестьянину наипервейший враг. Хоть и бороденкой прикрылся и волос, ровно дьякон, отрастил, а я тебя, голубчика, мигом распознал еще издаля, когда ты вон там свои гумажки показывал…
— Не болтай глупостей, — еле сдерживаясь, оборвал Горячев часового и хотел было пройти мимо, но тот с неожиданным проворством заступил дорогу, угрожающе вскинул винтовку.
— Погодь! Тут тебе не семенная разверстка. Думаешь, сунул гумажку и попер? А этого не хошь? — и поднес к самому носу побелевшего Горячева огромную фигу.
— Ты ответишь за это, болван! — не сдержался Горячев. — Позови немедленно кого-нибудь из оф… — прикусил язык, но было уже поздно.
— У нас не бела гвардия, офицеров не водится. У нас командиры. Ишь, золотопогонная шкура…
— Заткнись!
На шум по одному, по два сошлись десятка полтора вооруженных мужиков, плотным полукольцом обложили крыльцо, подбадривали часового, неприязненно поглядывая на Горячева. Часовой на окрик Горячева насмешливо сморщился:
— Чем же это, к примеру, я заткну и какое место!
— Не мели чепуху. Позови полковника Добровольского!
И сам удивился: «Чего это со мной сегодня? То „оф…“, то „полковника“. Довели, сволочи! Осточертели все эти личины, чтоб их…»
— Фьють! — присвистнул часовой, повернулся к товарищам. — Видали, братаны, какая окрошка получается? Наш товарищ начальник штаба, оказывается, господин полковник. То-то он все глазом на нашего брата косит, ровно необъезженная кобыла, и плеточку из рук не выпущает, и с Онуфрием Лукичом у них все напоперек получается.
— А ведь брехал, что из крестьян, — подал голос рябой узколицый мужик. — Намедни ахал да вздыхал, дождаться бы, грит, весны, пройтись плугом по пашне. Хитер, барин.
— Повылазили со всех щелей, ровно тараканы, — проговорил рослый бородач.
— Вы думаете, это кто? — спросил часовой, тыча пальцем в не на шутку растерявшегося Горячева. — Он к нам в Челноково в разверстку чистых бандюг привел, Карпова-собаку изгаляться над нами поставил. А теперя — на-ко! — опять двадцать пять, опять верхом на мужике, начальник какой-то в штабе. Как же это? Спереди вроде красный, сзаду белый, а посередке чо?
— А ты его ткни штыком в брюхо, глянем, чо там у нутре, — без иронии посоветовал рябой.
Горячев сунул руку в карман, стиснул рукоятку нагана, затравленно огляделся по сторонам. К ним отовсюду валили мужики, собралась уже целая толпа.
— Ручку-то из кармана вынь, ваше благородие, — улыбчиво, но жестко приказал часовой.
Горячев не повиновался.
— Ну? — прикрикнул часовой и щелкнул затвором.
Вениамин выдернул руку.
«Господи, какой я дурак. Зачем понесло сюда? С чего ввязался в перебранку с этим орангутангом? Шлепнут — и вся недолга, и никто не ответит… Скоты! Распустили их, заигрываем, лебезим перед ними. Боимся, как бы не отшатнулись, не переметнулись к большевикам. Карпова бы сюда… Как бы вызвать Добровольского? Выстрелить не дадут. Кричать — без толку, под шумок сломают хребет и скажут — так было. Надо что-то придумать, отшутиться…» Но в голову не приходило ничего шутливого, на языке вертелись только ругательства, одно другого свирепее. Неизвестно, чем бы все это закончилось, если б на крыльцо не вышел Карасулин.
— Что за шум, а драки нет? — громко спросил он и тут же узнал Вениамина. — Ба! Да это, никак, сам товарищ Горячев?
— Прикажите им пропустить меня и разойтись! — срывающимся голосом не то попросил, не то потребовал Горячев.
— Чего же им приказывать? У нас не царска армия. И дисциплина не на том держится, что прежде. Видать, интересно им с вами покалякать, вот и обступили. Да и вам ведь этакая встреча только на пользу. Вы там пропагандистским отделом командуете. Слышали, мужики? Он — главный поп при штабе. Проповеди читает, к новому богу нас приучивает, сладкие песенки поет про наше горькое житье. Повезло вам. Из первых рук получите всю правду, не надо будет ее по листовкам шарить. Поагитируйте наших мужиков, товарищ Горячев, разъясните, с кем и за что воюем. Интересно вам это, мужики?
— Обязательно!
— Иш-шо как!
— Просим господина агитатора!
— Заодно пущай ответит, как это исхитрился он из продразверстника в эку хфигуру перелицеваться.
Толпа загудела — недобро и требовательно. Горячев растерянно косил по сторонам, норовя как-то привлечь внимание Карасулина, отозвать его и объясниться без свидетелей. И хотя теперь в его присутствии Горячев не боялся расправы, но и не ободрился: от Онуфрия можно ожидать любой выходки. Будто подтверждая эту мысль, Карасулин крикнул:
— Чего нам тут мерзнуть? Айда в штаб, там сейчас командиры собрались. Места хватит, да и в тепле товарищ агитатор горло не застудит, мысли не подморозит.
Толпа повалила в штаб, увлекая с собой Горячева. С топотом миновали широкий коридор, втиснулись в просторную светлую комнату, где уже сидело десятка полтора командиров, среди которых Горячев с облегчением узнал бородатого Добровольского.
— Что за демонстрация? — ни к кому не обращаясь, строго спросил Добровольский, и его щеки разом зарозовели.
— Агитатор с главного штабу, — пояснил Карасулин, — хочет с мужиками побеседовать. Посидим, послушаем. Опосля и о своем с командирами дотолкуемся. Не возражаете, товарищи?
Никто не возразил. По растерянному лицу Горячева, по хитроватым ухмылкам крестьян, по тону Карасулина Добровольский догадался о сути происходящего и попытался было вызволить гостя из затруднительного положения, предложив сначала провести совещание с командным составом, а потом уж собрать всех «воинов». Собравшиеся протестующе зашумели. Начальник штаба смиренно развел руками, отступил в глубь комнаты, сказав, что его дело предложить, а решает большинство, и коли это большинство хочет теперь же послушать заведующего пропагандистским и особым отделами, то и он, Добровольский, охотно присоединится к ним и тоже послушает.
Горячев понял, надо выступать. Он уже оправился, собрался с мыслями и уверенно прошел к столу, за которым одиноко сидел Карасулин. Одернул френч, призывно вскинул руку. Бодро столкнув с языка десяток громких фраз о «свершившейся крестьянской революции», о царстве свободы и разума, которое «вот-вот восторжествует на земле сибирской», все еще не решил, как подступиться к главному. Опытный оратор, Горячев ощущал, как все дальше отдаляются слушатели, глядя на него все холоднее, неприязненнее. С замиранием сердца Горячев ждал взрыва, боялся его, стремился предупредить — но как? Злобно скосился на Карасулина. «Почему верят ему? Большевик, секретарь волпартячейки, с Лениным знался, помогал разверстку проводить, а теперь командир полка, воюющего против Красной Армии, но каждое его слово для них — закон. Чем затуманил им мозги? Чем приворожил? Сволочь! Специально подставил меня под удар. И этот бородатый слюнтяй будто аршин проглотил. Боится перечить неграмотному мужику, перебежчику. Я тебя сейчас подкую на все четыре…» И заговорил о причинах мятежа. Мужики зажали в кулаках цигарки, вытянули шеи. Но когда Горячев стал живописать «ужасы продразверстки», его перебил ряболицый: