— Помешкай чуток.
Парень рывком поднял скрюченное тело часового, зашвырнул в амбар. Запер дверь, размахнувшись, забросил ключ в огород и повел Горячева к саням, запряженным белым высоким жеребцом.
— На зыряновском коне без пароля проскочишь. Один на весь полк.
«Это же Пашка Зырянов. Откуда свалился? Был еще кто-то… Утри сопли, товарищ Карасулин».
Добровольский поджидал их за околицей. Он был верхом. Спешившись, подошел к санкам, спросил Пашку:
— Как?
— Изделал.
— Молодец. Садись верхом, скачи в Дубинку, пускай приготовят поесть, перевязку сделать надо. Мы следом.
Пашка ускакал, а Добровольский, усевшись рядом с Вениамином, пустил белого жеребца стремительной рысью следом за всадником. Протянул папиросницу.
— Курите. — Подождал, пока Горячев размял папиросу, и прикурил. — Как голова?
— Болит.
— Заживет, — утешил Добровольский, — могло быть хуже. Если б вы ранили или убили Карасулина, ваша душа давно бы стучалась в ворота рая.
— Ничего не понимаю, — раздраженно заговорил Горячев. — Прямо сказка Шехерезады. Наш полк, причем вполне боеспособный, а посмотрите, что в нем делается? Анархия! Чинят самосуд над начальником отдела главного штаба. Командир полка распоясался, не признает никаких авторитетов, произносит чуть ли не большевистские речи… Не понимаю, как вы этого не видите? Вы не просто начальник штаба — вы член губкома сибирского крестьянского союза, полномочный представитель эсеровской партии, наконец, полковник и вдруг…
— Никаких «вдруг», — недовольно перебил Добровольский. — Мы знали, на что шли, назначая Карасулина командиром повстанческого полка.
— Знали?! Значит, вы собственными руками роете могилу и себе, и всему движению. Да вы…
— Успокойтесь, — Добровольский похлопал Горячева по колену. Швырнул в снег горящий окурок, перекинул вожжи в другую руку. — Здесь не тихий Дон, где каждая станица — готовое воинское соединение с боевыми традициями, великолепной воинской выучкой, отличной дисциплиной и, главное, идейно монолитное. Тут — невероятная крестьянская анархия. Большевики — не дураки, сделали ставку в революции не на крестьян, хоть их абсолютное большинство, а на пролетариев. Надо было вам на досуге почитать Маркса и Ленина. Мужик — собственник. Каждый двор — особое государство. Свой закон, своя мораль. Их главная тенденция — разъединяйся, отмежевывайся. Все наши полки, дивизии, армии — блеф. Пока побеждают, еще куда ни шло, но как только «наших бьют» — кто в лес, кто по дрова. Надо бы расстреливать, вешать заблудшую серую скотину. Единственная и безотлагательная мера!
— И надо, давно пора.
— Пора, а — колется, потому как завтра же они переметнутся к большевикам. Загляните им в башку — бродят, как перестоявшееся вино. Чуть построже прикрикнул — сразу за винтовку. Это вам не в штабе сидеть, друг друга навеличивать, приказы да листовки сочинять. Не отсюда надо было начинать. Грубый тактический просчет. Сибирский мужик отродясь не знал никакой дисциплины. Уплатил подушную — вот и весь спрос с него. Все остальное решал сход. Полное самоуправление. Своенравный, самолюбивый и хитрый, как бес. Если б влить их в регулярные части или погуще разбавить офицерами, а так… Поначалу еще куда ни шло, теперь же только кулаки по-настоящему держатся прежнего курса, на них вся опора. Не будь таких вот зыряновых, давно бы лапки кверху… Слишком затянули пролог, недопустимо замедлили разворот, мал приток живых сил, плохи успехи. Фактически мы перешли к обороне, а это — гибель восстания. Расчет на неожиданность и цепную реакцию — за волостью волость, за губернией губерния — оказался несостоятельным…
— Крепко вас обработал Онуфрий Карасулин, — язвительно куснул Горячев.
— Снимите шоры с глаз, — отчужденно и грубо, но негромко проговорил Добровольский. — Вам не семнадцать, вы не гимназист, не желторотый юнкер. Если хотите начистоту — игра проиграна. Позорно. Я из нее не выйду, не убегу: некуда. Да и устал от шараханья, от постоянного перелицовывания, от страха за свою, в общем-то никому не нужную шкуру. Четыре года фронта, потом еще четыре — дикого хаоса. Думали — спасаем Россию, вышло — спасали себя. Всех друзей размело! Кто в Стамбуле, кто в Париже, кто в Гельсингфорсе. Это была последняя надежда. Сам себя обманул. Глупо, но доживать надо…
От перенесенного позора и страха, от незатихающей боли в голове и в теле, от этих прямо-таки кощунственных слов Добровольского, от неизвестности — недоброй и непроглядной, ожидающей впереди, оттого, что многое из сказанного Добровольским совпало с тайными, гонимыми мыслями самого Горячева, и еще бог знает от чего Вениамин Федорович будто с цепи сорвался, заорал:
— Таких, как вы, полковник, надо расстреливать в первую очередь. Рас-стре-ли-вать! И это говорит эсер-боевик, офицер? Да, наши расчеты кое в чем не совпали с действительностью. Да, сибирский мужик упрям, как осел, и неорганизован, как стадо баранов. Да, в соседних губерниях мятеж пока еще по-настоящему не разгорелся. И что? Зато Кронштадт призвал на помощь Антанту. Восставшие казаки помели с Дона большевиков, Тамбов…
— Не орите! — грубо и жестко осадил Добровольский. — Дерите глотку в другом месте. «Расстреливать, расстреливать, расстреливать…» Только и слышишь от вас, а ведь вы — пропагандистский отдел. Вам надо в контрразведку. Я боевой офицер, знаю войну, не пугаюсь крови, но на одних расстрелах, поверьте мне, вы далеко не уедете, ничего не добьетесь. Да неужели вы, черт возьми, и теперь не видите, какая необузданная стихия, какой хаос вокруг! И вы хотите этот необученный, неорганизованный кулацкий сброд противопоставить Красной Армии?
— Вы что, хотите из меня большевика сделать?! Может, и Карасулина потому оберегаете, что сами…
— Заткнитесь! — беззлобно, с неприкрытой брезгливостью выкрикнул Добровольский. — Вы порядочное дерьмо и авантюрист. И кончим на этом. Мне не нужны благодарности за спасенье вашей головы, но хамить не позволю.
— Извините, — сквозь зубы выцедил Горячев. Он еще в руках этого человека, еще не выбрался из района расположения карасулинского полка, еще каждую минуту может показаться погоня. — Нервы. Да и отделали они меня, хоть на барабан.
— Привыкайте, — с обидной небрежностью и, как показалось Горячеву, насмешкой сказал Добровольский. Помолчал, видимо успокаиваясь. Заговорил вновь ровным, усталым, негромким голосом. — Дон и Кронштадт слишком далеко. Между нами — вся Россия. Большевистская Россия! Большевики на своем съезде решили отменить продразверстку и прочие повинности, налагаемые на крестьянина. Свобода торговли. Никаких ограничений в посевах и скоте. Куда это спрячешь? Об этом уже не только шепчутся — и вслух не стесняются говорить. И если бы большевики поменьше мстили за растерзанных коммунистов да мы не вдалбливали повстанцам, что каждого, сдавшегося красным, ожидает страшная смерть… — Тяжело вздохнул. — Грустно все. И горько…
— Чего вы до сих пор цацкаетесь с Карасулиным? Зачем он вам?
— Может, вы согласитесь заменить его? Или мне прикажете занять этот пост? Я с ним с первого дня бок о бок. Глаз не спускаю, каждой шаг слежу. Настоящий самородок. Из таких, наверно, и получались Пугачевы и Разины. Но раскусить его, понять сердцевину, каюсь, не могу до сих пор. Сложен, хитер, умен, собака. Поначалу он был нужен делу как воздух. Видели, как вас встретили мужики? Никакие мандаты, подписанные генералом Петуховым, не возымели на них ни малейшего действия. Плевали они, извините, и на вас, и на вашего Петухова, и на весь главный штаб. Расстреляй я, к примеру, сейчас одного мужика, меня самого тут же отправят к праотцам. А слово Карасулина — закон. Да, вы правильно заметили: сейчас он круто сходит с наших рельсов. Не знаю, преднамеренно ли, с какими-то провокационными целями согласился он принять командование полком иль полевел, потянулся к старому в процессе восстания, только в данное время он стал явно опасен для движения. Ведет разговоры, которые можно расценить как пробольшевистские, и, вот что странно, все-таки воюет с большевиками. Мы прочно удерживаем свои позиции, и если бы не наш полк, не знаю, сохранился ли бы до сих пор Яровск в наших руках.