Овсеенко работал в Петербурге (в конце 1905 года его избрали членом Петербургского комитета РСДРП), где познакомился с Лениным, редактировал военную газету большевиков «Казарма». Любопытно взглянуть на него в это время глазами полиции. Его внешность и приметы описаны в «ориентировке», разосланной сотрудникам Московского охранного отделения (в марте 1906 года «Штык» поехал в Москву на конференцию военных организаций большевиков). Итак: «Малый рост, блондин с едва пробивающимися усами и бородой, худощавый, прищуривается, говорит, растягивая слова, ходит в пенсне».
Делегаты конференции были арестованы. Но, проделав дыру в стене камеры арестного дома, успешно бежали. Через некоторое время «Штык» «материализовался» уже совсем в другом месте — в Севастополе.
В Севастополе он издавал подпольную газету и преподавал рабочим-боевикам «тактику уличного боя». Работал Овсеенко уже под новым псевдонимом — «Никита» (ударение на втором слоге, а не как в известном французском боевике).
Одиннадцатого июня 1906 года квартиру, в которой находились подпольщики, «накрыли» полицейские. Во время операции некий молодой человек в очках оказал вооруженное сопротивление — выстрелил из револьвера в полицейского (тот, впрочем, остался цел). Во время задержания Никита — Овсеенко, а это, разумеется, был он, назвался крестьянином Енисейской губернии Антоном Сергеевичем Кабановым.
Семнадцатого мая 1907 года военный суд в Севастополе приговорил «Антона Кабанова» к смертной казни через повешение. Правда, вскоре ее заменили двадцатилетними каторжными работами.
…Немного отвлечемся. Волна террора, «экспроприаций», налетов и прочих акций «прямого действия» в те месяцы захлестнула всю Россию. В ответ правительство применяло по отношению к боевикам такое средство, как военно-полевые суды — рассмотрение дела занимало два-три дня, и приговор, как правило, был один — смерть на виселице. 17 ноября 1907 года депутат 2-й Государственной думы от кадетской партии Федор Родичев во время прений в парламенте назвал петлю виселицы «столыпинским галстуком» — по имени тогдашнего премьера правительства Петра Столыпина. В наказание за «непарламентское выражение» Родичев был исключен из Думы на 15 заседаний, а оскорбленный Столыпин даже вызвал его на дуэль, которая, впрочем, не состоялась — депутат принес свои извинения. Однако выражение «столыпинский галстук» навсегда осталось в истории.
Но бывали случаи, когда смертную казнь действительно заменяли каторгой. Такие решения вызывали неудовольствие крайне правых и правых сил. Газета «Вече», например, поместила 27 мая 1907 года следующую заметку:
«К раскрытию ужасного заговора. Изловлена шайка, намеревавшаяся в мундирах конвойцев пробраться во Дворец Царя с бомбами. Для того чтобы им было успешнее проникнуть внутрь дворца, мерзавцы подкупили одного конвойца, который, однако, их всех выдал. Суд над участниками адского заговора против драгоценной жизни Государя Императора состоится не скоро, так как всестороннее следствие займет времени не менее полугода, а может быть, и целый год. А за это время «товарищи» помогут им каким-нибудь способом убежать».
Надо сказать, что в деле «Антона Кабанова» все произошло именно так, как и предсказывали журналисты «Веча». Подпольная организация большевиков в Севастополе подготовила побег из тюрьмы по всем правилам — заключенным сумели передать револьверы и напильники, которыми они подпилили кандалы. Затем в нужный момент подпольщики попросту взорвали часть тюремной стены динамитом и 21 заключенный, стреляя по часовым, вырвался на свободу.
Газета «Крымский вестник» от 17 июня 1907 года отмечала, что «края громадной бреши в стене густо прокопчены дымом от взорвавшегося снаряда» и что «розыски бежавших и обыски производились в разных местах города всю ночь». Среди бежавших был, конечно, и «Антон Кабанов». Он же «Никита». Он же «Штык». Он же Овсеенко.
Вскоре он нелегально уехал в Москву, оттуда в Гельсингфорс. Затем опять перебрался в Россию. Позже, в одной из своих биографий, Антонов-Овсеенко отмечал, что «пытался вести работу среди матросов царской яхты «Штандарт». Подробности этой работы, правда, так и остались неизвестными. Но, судя по всему, ни к какому конкретному результату она не привела.
Он оказался в Москве, где жил под именем Антона (снова Антона!) Гука, мещанина местечка Креславка Двинского уезда. Снова был арестован. Его должны были отвезти «на родину», в Креславку — чтобы выяснить, действительно ли он является Антоном Гуком.
Разоблачение наверняка бы означало для него новый смертный приговор. Тогда было решено подкупить старосту и писаря Креславки. Те не отказались от денег. Так что, когда «Антона Гука» привезли «на родину», там его радостно встретили «земляки». Никаких доказательств причастности «Антона Гука» к революционному подполью у полиции не было, так что пришлось его выпускать.
Он вернулся в Москву. Было еще несколько задержаний и арестов, и летом 1910 года он был вынужден уехать из России в эмиграцию. Сначала в Германию, а потом во Францию.
Семь лет в Париже
Жизнь эмигранта — как правило, не сахар. Даже если он состоятельный человек. Но среди русских революционеров всех оттенков, которые вынуждены были жить в Европе в начале XX века, таких почти не было. Литературные гонорары, переводы от родственников и партийная «зарплата» составляли главную часть их «денежного довольствия». Многие из них еще и подрабатывали. Как могли.
Наш герой не стал исключением. Поселившись в Париже, он, во-первых, руководил своеобразной «биржей труда», которая пыталась устраивать эмигрантов на работу. Ну и сам старался найти себе работу. Одно время, к примеру, мыл витрины в магазинах. Однажды разбил в витрине стекло и хозяева выставили его на улицу. Один из знакомых описывал его в это время как «изможденного» человека, у которого одежда «износилась до предела».
Несмотря на нужду, он находил время и на то, чтобы увидеть известные парижские места, о которых знал еще с детства. В дневнике от 12 июня 1911 года Овсеенко записал: «Вчера я на целый день отдался Парижу. Я был (и был один) в Лувре — я просмотрел в нем почти все, все мне родное. Я сразу пришел к Джоконде, жадно всматривался в ее лицо… Джоконда смотрела с кроткой улыбкой — смотрела великая душа Леонардо[2], которая ни в чем, чувствуется это, не могла найти своего полного выражения».
Иногда он заходил в кафе «Ротонда» на бульваре Монпарнас. К тому времени оно уже считалось, как бы сейчас сказали, «культовым местом» среди литературной, музыкальной и художественной признанной и еще не признанной богемы, а также местом встреч и совещаний различных революционеров со всей Европы. Здесь бывали Пикассо, Модильяни, Шагал, Кандинский, Дебюсси, Прокофьев, Ахматова… Или люди другого склада — Ленин, Троцкий, Красин, Савинков… Находившийся тогда в эмиграции Илья Эренбург, описавший «Ротонду» в своих мемуарах «Люди, годы, жизнь», вспоминал: «Ротонда» была не притоном, а кафе; там владельцы картинных галерей назначали свидания художникам, ирландцы обсуждали, как им покончить с англичанами, шахматисты разыгрывали длиннейшие партии. Среди последних помню Антонова-Овсеенко; перед каждым ходом он приговаривал: «Нет, на этом вы меня не поймаете, я стреляный». Интересно, что он часто играл в шахматы с Борисом Савинковым — известным террористом, руководителем Боевой организации партии эсеров, ставшим потом одним из главных врагов большевиков и советской власти[3]. Но до этого пока еще было далеко.
2
Имеется в виду хранящаяся в Лувре картина Леонардо да Винчи «Портрет госпожи Лизы дель Джокондо» (1503–1505 годы). —
3
В 1924 году чекисты под предлогом встречи с руководителями якобы действовавшей в СССР подпольной контрреволюционной организации убедили Савинкова нелегально приехать в страну из-за границы, арестовали и судили. Савинкова приговорили к смертной казни, но заменили ему приговор на десять лет заключения. По официальной версии, 7 мая 1925 года он покончил жизнь самоубийством, выбросившись из окна кабинета в здании ОГПУ на Лубянке.