Мы же в эту годину бедствий довольно быстро вновь обрели свои прежние крестьянские замашки, которые лишь слегка притупились в нашей памяти за годы заводской жизни. Жить скупо и экономно, топить печку всем, что попадется под руку, ничего не выбрасывать, ибо все может пригодиться, — конечно, нас вынуждала к этому необходимость, но я чувствовал, что под внешне выказываемым недовольством, под всеми этими охами и ахами скрывалась какая-то тайная радость.
Глухими ночами во время затемнения, когда на улице ни фонарей, ни прохожих, средоточием каждого дома, казалось, была единственная тусклая лампа, к ней сходились все его обитатели, сидя за спущенными черными маскировочными шторами, за крепко запертыми дверями. Мне чудилось, будто лес двинулся и пошел на нас, окружил со всех сторон, и я не был бы удивлен, услышав на улице вой волков. Но нет, не волки, а только немецкий патруль время от времени маршировал мимо наших окон, гремели сапоги, постукивали о пояс приклады автоматов, невнятно звучала чужая речь, мало-помалу удаляясь от дома, и вновь повисала тишина.
В сущности, война пробудила в нас от века заложенное неодолимое стремление к автаркии, к своему обособленному хозяйству, воспоминание о тех временах, когда наши предки жили только тем, что выращивали на своих жалких одном-двух арпанах земли, сами доили коров, сами строили себе жилище из местного камня и песка, мастерили нехитрую мебель, сами ткали и шили одежду, изготовляли орудия труда и отправлялись в город за покупками только в крайних случаях, когда уж никак нельзя было без этого обойтись. Их радости были в богатом урожае, в красиво вырезанной ножом палке из орешника, в уютном вечере, проведенном у камелька за щелканьем орехов да игрой с любимой собакой. А несчастья — в разливах Луары, граде, заморозках, летней засухе. Они прочно и навеки окопались в своем богом забытом углу, и это их тусклое существование было для них истинной жизнью. И удержаться на этой своей территории, пусть крохотной, удержаться вопреки всему — вот, что казалось им воплощением подлинной свободы. И это навсегда вошло в нашу кровь и плоть, особенно в семье отца; когда, бывало, дома в нашем предместье отец принимался мечтать вслух, он, разумеется, мечтал не о дворце и не о вилле на Лазурном берегу, но о домике в лесу или в деревне. Так и слышу его слова: «Всего-то одна комната с печуркой, столом и кроватью. Выше головы не прыгнешь. Одной комнаты было бы вполне достаточно. И еще садик, четыре-пять фруктовых деревьев… Вот была бы жизнь!» Он утверждал, что прекрасно прожил бы там, ни в чем не нуждаясь. Он, конечно, не читал Торо, но разделял его убеждение, что надо свести человеческое существование к самой его сути, и так же, как Торо, он собирался жить в своей хижине наедине с книгами. По всей видимости, наше присутствие его программой не предусматривалось. Впрочем, моя мать не разделяла эти его взгляды и по вполне очевидным причинам была весьма чувствительна к прелестям цивилизации. Но она позволяла отцу тешиться мечтами, справедливо полагая, что это не будет иметь никаких последствий. Отец, конечно, догадывался об этом, ибо, как и дядя Жорж, утверждал, что, если бы не женщины, мужчины до сих пор жили бы в шалашах и пещерах и были бы в душе куда счастливее, чем нынче. В его словах мне слышалась тоска дикаря по вольной жизни.
Когда мы с ним совершали прогулки за город, случалось, что, продравшись сквозь заросли крапивы и терновника, он натыкался на какой-нибудь заброшенный сарайчик и любил порыться там. Однажды я спросил его:
— Если уж тебе так хочется, почему ты не купишь эту вот хижину или ту, что ты показывал мне, на другой стороне Сепуа?
Мой вопрос заставил его спуститься с небес на землю.
— Легко сказать «купи», а на какие деньги? Об этом я подумаю позже, когда выйду на пенсию.
Я насмешливо протянул:
— Ага, вот оно что!
Я хорошо понимал, как уязвил его. Вероятно, в утешение себе он сколотил для меня на берегу болотца, под ивами, лачугу из досок и просмоленного холста. Там я мог играть в отшельника, как, наверное, с удовольствием играл бы он сам. Летними вечерами лягушки на болотах заводили свой хор, и наступали прелестные предзакатные минуты, когда заходящее солнце окрашивало в рыжий цвет стволы ив. Грязный, растерзанный, я взбирался по откосу и входил в сад. Перед домом на переносной печурке с древесным углем побулькивал суп.