Но я чувствую, что несколько сгустил краски. Наверное, минутами они знавали и счастье: краткий расцвет женской красоты, вспышка любви, рождение ребенка, изобильный урожай, преданный взгляд собаки, тихий вечер у очага. И я уверен, что даже сквозь усталость, застилавшую их взор, они порой любовались прелестью яблони в цвету, великолепием плодоносящей земли. Их потомки, ставшие потом горожанами, унесут в душе воспоминание об этом.
Все изменилось к концу прошлого века, когда захудалые мануфактуры начали превращаться в фабрики. В Лангле возникает сначала бумажная фабрика, потом ткацкая, наконец некий Хатчинсон строит завод по производству резины и начинает набирать рабочую силу по деревням. Двенадцатичасовой рабочий день за семьдесят пять сантимов — просто манна небесная для этого мужичья, которое в жизни своей не держало в руках таких денег. Да, это также позволяет измерить всю глубину их нищеты.
Я полагаю, что Раймон, мой дедушка, довольно скоро разочаровался во всех этих чудесах, когда пошел работать на завод и очутился вместе с молодой женой и четырьмя детьми в двух тесных комнатенках. Он вставал еще затемно и, проглотив чашку кофе, должен был отшагать пешком три километра, прежде чем начинался его рабочий день. Вот он идет по поселку, с сумкой через плечо. Хлопают двери, и другие мужчины выходят из домов и шагают по той же дороге, чаще всего в одиночку, иногда маленькими группками; едва поздоровавшись, они больше почти не говорят между собой, еще не стряхнув с себя сон и вчерашнюю усталость. Они гуськом проходят по узенькому мостику через Луэн, потом идут поймой, где в тумане под призрачными силуэтами ив неторопливо жуют свою жвачку коровы. В безлунные ночи им приходится перебираться через реку вслепую, цепляясь рукой за железный поручень мостика. Потом они идут вдоль канала, по которому тянут бечевою суда; к стенке пришвартованы черные барки, узкие, как гробы, с дощатыми конюшнями, в одной из них пофыркивает мул. Лают собаки. Чуть дальше в тишине еле слышно плещется вода у шлюза. Когда они доходят до рабочего поселка, где в глинобитных бараках под железными крышами живут иностранные рабочие, толпа становится гуще, тянется вдоль заводской стены сплошным серым стадом, и наконец ее вбирают в себя только что отворенные решетчатые заводские ворота. В темноте ударяет колокол.
Вот они у меня на столе — заводские правила того времени:
«Продолжительность рабочего дня — 12 часов, не считая перерыва на обед.
Рабочий день начинается в 5 часов 30 минут утра и кончается в 7 часов вечера, если только не будут внесены какие-нибудь изменения господином управляющим в силу особых обстоятельств или времени года.
Первый удар колокола раздается утром за полчаса до входа в цеха, второй удар колокола означает начало работы.
Всякий рабочий, явившийся к своему станку с опозданием на пять минут к началу работы или к возобновлению ее после обеденного перерыва, будет оштрафован в размере десятой части своего дневного заработка вне зависимости от того, работает ли он сдельно или поденно».
И дальше все в том же духе, на двух страницах, не считая неписаных правил, которыми пользовались мастера, немилосердно подгоняя рабочих и следя за каждым их шагом. Рабочих держали в ежовых рукавицах. А если вы недовольны, проваливайте назад, к своим свиньям! На ваше место найдутся десятки желающих, там, за воротами. И все вели себя тихо, за исключением нескольких смутьянов, которых так и звали — «раздорщики». Не думаю, чтобы мой дед принадлежал к их числу. Ему потребовалось немало усилий, чтобы вырваться из деревни, и он тут же угодил в другую трясину, которую, верно, считал менее глубокой, и теперь стремился лишь к одному — чтобы жизнь была хоть немного полегче. Он и не помышлял о том, чтобы вовсе выбраться из бедности. Не представлял иной участи ни для себя, ни для своих детей, которые, когда подрастут, тоже пойдут работать на завод. Мир богатых казался ему таинственным и недоступным, а господин управляющий в своем замке был все равно что господь бог. Он владел одним из первых появившихся в ту пору автомобилей, который, поднимая тучи пыли, проносился по улицам Шалетта «как бешеный», с бородатым шофером за рулем, в громадных, скрывающих лицо очках. Господин управляющий, в черном костюме, в крахмальном воротничке, в жилете и при галстуке, сидел в автомобиле, держа на коленях, чтобы не слетело на ходу, соломенное канотье, украшенное лентой. Он глядел прямо перед собой, никого и ничего не замечая, и только изредка легким движением промокал платочком лоб. Рабочие в каскетках смотрели, как он мелкими шажками всходит на крыльцо своей конторы, дверь которой тут же затворялась за ним. За исключением этого точного — минута в минуту — приезда в контору, он всегда оставался невидимым, незримо управляя работой завода через посредство целой иерархии помощников управляющего, инженеров, начальника канцелярии и цехового мастера.