Завод… я узнал его значительно позже, он казался мне какой-то крепостью за семью замками, которая каждодневно заглатывала членов нашей семьи, с тем чтобы к вечеру выплюнуть их за ворота, изнуренных и отупевших. Тот факт, что по пути на завод нужно было пересечь реку и луг, пробраться по упомянутому уже мостику, а потом, пройдя вдоль канала, перейти его за шлюзом, придавал всему еще большую таинственность. Завод высился над рекой, пробивая головой окутавший луга туман. Меня пугали его высоченные стены с окнами, забранными решеткой, с грязными, давно ставшими непрозрачными стеклами. От него исходил, растекаясь по ближайшим полям, запах каучука, бензина, серы и тихий гул, а иногда и рев станков. Но человеческие голоса не вырывались наружу, и ничто не говорило о присутствии там людей. Стены вибрировали, огромные трубы лениво дымили, иногда выбрасывая вверх клубы пара, завод работал как бы сам по себе. И только по хриплому вою сирены в шесть вечера разверзались решетчатые ворота, откуда вытекала толпа мужчин и женщин, кто пешком, кто с велосипедом, на который тут же за воротами вскакивали, чтобы в сумерках покатить в сторону деревни или рабочего поселка. Все торопились: женщин ждали плита, стирка, дети, мужчин — огород, где им всегда находилась работа. Но кое-кто все же задерживался в кафе, по большей части это были бессемейные эмигранты: русские, украинцы, поляки, армяне, китайцы. Они подолгу засиживались за бутылкой среди разноязыкого говора.
Долгие годы я мог только гадать о том, что творится за стенами завода: мне виделась мрачная пещера, ад, тюрьма, какая-то шумная зловонная полутьма, в которой тем не менее приходилось как-то существовать. Из рассказов моего отца, Алисы и Эжена мне известны были странные названия цехов: «меланжевый», «бензоловый», «обувной», «накидочный», — и другие таинственные слова без конца возникали в их разговорах: «норма», «конвейер», «сдельщина», «табель», «старший мастер». Я никогда не видел ни Марсо, ни Балара, ни Фревиля, но постоянно слышал их имена и разные истории, героями которых они были, и они стали для меня лицами такими же привычными или опасными, как и для моих родных. Нередко Алисе, вообще-то работавшей как одержимая, случалось всплакнуть из-за того, что днем в цеху мастер сделал ей какое-то замечание.
— Скот бесстыжий — вот он кто! Ходит себе руки в брюки. Конечно, подгонять женщин — чего уж легче!
Или порой она жаловалась на товарок по работе, которые ей завидовали:
— Эта тварь швыряет мне бандаж, будто собаке кость. Ох, ты уж поверь мне, нелегко десять часов в день пробыть среди таких ведьм!
Мина слушала ее вполуха, дуя на свой суп.
— Да не изводись ты так! Ешь и иди спать!
А дядя Эжен — тот иногда сетовал на вредность бензола:
— Эта пакость тебе все печенки разъедает. Но что поделаешь, деваться некуда.
Выпивая ежедневно бутылку молока, которую он привозил на завод в своей сумке, он смог продержаться до сорока пяти лет.
Только во время забастовки 1936 года, когда рабочие заняли завод, мне удалось наконец попасть туда. Мне было восемь лет, я боязливо цеплялся за руку матери, мне казалось, я вступил на запретную территорию, опасную, как логово разбойников или замок людоеда. Огромные цеха с их путаницей железных конструкций, со слепыми закопченными окнами пугали меня.
— Вот видишь, здесь я и работаю, — сказала мне Алиса, указывая на какой-то брус, на котором было укреплено что-то вроде ворота из плохо обструганных досок. — Гляди, как оно делается!
Она достала из ящика длинную полосу черной резины.
— Вот сюда я закладываю бандаж, поворачиваю рукоятку, раз-два — и готово!
Было в ее скупых движениях, как и в грубо сбитом станке, что-то до странности примитивное, и, когда я вспоминаю эту сцену, мне на ум сразу приходит слово «доисторический».
— И ты это делаешь целый день?
— Конечно! Утомительно, что и говорить, и руки надо иметь сильные, но ко всему привыкаешь.
Начиная с этого дня смутный, безотчетный страх, который внушал мне завод, стал гораздо более определенным, теперь я знал, что обречен, как и все мои родные, рано или поздно попасть в эту мерзкую тюрьму. И мне никак не удавалось вообразить себе какую-нибудь иную жизнь, в другом месте. Если вырасти большим означало работать на заводе, то мне хотелось навсегда остаться ребенком.