— Если ты сам не снимешь, то сниму я, понял?
И мэр стал требовать немедленной помощи, — уж не знаю, что он имел в виду — веревки, лестницу. Он побагровел от ярости, остальные бестолково суетились вокруг: большинство стояло за него, другие — их было меньше — доказывали, что, в конце-то концов, никому от этого худа не будет и что сапожник вполне имеет право иметь свои убеждения и вывешивать какие хочет флаги.
Мэр продолжал ругаться на чем свет стоит, но лестницу не несли, и никто не выражал особого желания лезть на крышу. Какой-то старик предложил вызвать жандармов из города, но вокруг запротестовали; словом, началась такая перепалка, что мэр, так и не придя ни к какому решению, совсем пал духом, музыканты снова задудели в свои тромбоны и кортеж удалился, оставив дядю зубоскалить и торжествовать победу.
Оба знамени провисели над мастерской целый день, никто больше так и не посягнул на них, люди подходили по двое, по трое и смотрели, подталкивая друг друга локтями. К вечеру дядя залез на крышу и бережно свернул каждый флаг, обматывая полотнище вокруг древка.
— Какой же ты сумасшедший! — сказала ему Жермена.
— Ничего, как видишь, они струсили. И вот еще что: они ведь хлопали твоей «Марсельезе». Знаешь, в ту минуту я был по-настоящему счастлив.
— Да-да, это было прекрасно, но ты все испортил. В деревне только об этом и толкуют!
— Ты на меня сердишься?
— Да нет же, — улыбнулась она. — В общем, у тебя это хорошо получилось!
Однажды вечером он сказал ей: он думал весь день и решил, что было бы и в самом деле хорошо, если бы они могли жить вместе. Она посмотрела на него серьезно, взволнованно и ответила, что она совсем не против, но как быть с деревней, которая следит за каждым их шагом, — ведь ее недруги только и ждут удобного случая, чтобы разойтись вовсю, и тогда уж ей наверняка придется оставить свое место. «Ладно, давай поженимся, — решил он. — Да и вообще, свободное сожительство — это для художников. Законный брак, незаконный брак — мне все едино!»
В Шюэле, в семье Жоржа, новость была встречена с восторгом, но, как ни странно, против брака восстал отец Жермены, железнодорожник. Жорж надел белую рубашку, одолжил у кого-то галстук и явился к нему, чтобы по всем правилам сделать предложение, но тот, хоть и принял его вполне вежливо, уклонился от прямого ответа и объявил, что ему нужно подумать. Проводив дочкиного воздыхателя, он стал кричать, что не для того он дал ей образование, чтобы «выдать за пастуха». Сапожник или пастух — какая разница! Хоть он и был социалистом, в душе его все же жило тщеславное желание, мечта выдать дочь за учителя или за помощника нотариуса. Жермена возмутилась и заявила, что не для того она училась, чтобы ходить на поводу у родителей, и что времена средневековья давно миновали.
— Ты высказал свое мнение, — сказала она, — прекрасно! Теперь слово за мной, и я выхожу за Жоржа.
Отец поворчал еще немного и наконец утихомирился. Итак, они поженились, гражданским браком разумеется, и кюре со своей кафедры, не называя имен, гневно клеймил неверующих, развратников и всяких врагов общества. Деревенские святоши объявили им войну: они кричали всем и каждому, что такой брак — позор для их деревни и что от школы попахивает ересью.
Не забыты были ни поступок Жоржа 14 июля, ни лозунг «Долой армию!», прозвучавший на призывном пункте. Подобные выходки трудно проглотить крестьянам, чьи глотки так же узки, как и их умишки. Так что когда Жорж переселился в школу, к своей жене, у него еще оставалась горстка друзей, но при этом образовалось столько врагов, что и представить себе трудно. И враги эти только на время затаились, выжидая удобного случая, чтобы поднять голову и укусить.
Я думаю, вначале Жорж не слишком-то обращал на них внимание. После всех тягот и терзаний детства он наконец обрел Жермену, неведомую доселе сладость семейного очага, долгие беседы, чтение книг. С помощью учебников своей жены он начал пополнять знания, такие отрывочные из-за семейных неурядиц и изнурительного труда в мастерской. Я представляю себе, как они сидят рядышком под лампой, склонившись к учебнику, она объясняет, он спрашивает, качает головой. Жермена забрала Жанну у своей матери, и Жорж очень привязался к этой немного диковатой девочке, которую он мало-помалу сумел приручить. Весь день он работал в мастерской, он чувствовал себя свободным и счастливым. Заходили приятели, чтобы потолковать о политике, припомнить старые мечты и чаяния: то были местные жители, а также его товарищи по странствиям дорогами Франции и еще бродячие анархисты, которые не замедлили разузнать его новый адрес, рассчитывая, что найдут себе здесь и стол, и кров. Некоторые из них чересчур внимательно разглядывали Жермену и туманно рассуждали о коллективном пользовании женщинами. Таким разъясняли, что по этому пункту хозяева имеют свое собственное мнение. Если в гостях недостатка не было, то клиенты, напротив, заходили все реже и реже. В своей наивности дядя никак не хотел понять, что для этой серенькой деревни его сабо действительно были слишком уж «красными».