- Забыла говорить по-нашему! - жалобно сказала она, еще улыбаясь.
- Не беда, я знаю по-немецки, мать научила, - утешил ее Генрих.
- Мать! - повторила монахиня и снова залилась слезами.
Тэли, который во время этого разговора стоял рядом с Лестко, вопросительно посмотрел на оруженосца. Долговязый Лестко нагнулся к нему и шепнул:
- Это его сестра, княжна Гертруда.
Но княжна уже утерла глаза краешком покрывала и торопливо повела князя во внутренние покои. О слугах никто не вспомнил. Они нерешительно повернулись в сторону двора, где их приезд был встречен таким веселым шумом, глянули в открытую дверь. Постояли так, потом, осмелев, приблизились к выходу. Двор снова был пуст, но вдруг по нему пробежала девушка, необычайно пышно одетая, вся в парче; она так мило смеялась, что еще долго слышался им ее звонкий смех и виделись ее золотистые кудри, словно промелькнула в сумеречном небе золотая иволга.
3
Тем временем князь Генрих вошел вслед за сестрой в келью, и они молча сели друг против друга. Юноша внимательно вглядывался в лицо сестры; он искал в чуть расплывшихся чертах молодой женщины то девичье, почти детское изящество, которое запомнилось ему при их прощании. Четырнадцатилетнюю Гертруду тогда, сразу после смерти отца, отправили из Ленчицы с присланными за ней монахинями в обитель, где настоятельницей была сестра княгини Саломеи. Князь долго смотрел на сестру и нашел наконец в ее погрубевшем лице то, чего ему хотелось. Не черты девочки-подростка, нет, а сходство с матерью, и вдруг ему представилась мать, невысокая, подвижная, изящная женщина, гибкая и стройная, хотя часто бывала беременна. Он увидел ее худощавое лицо, породистый орлиный нос, серьезные, а после кончины отца всегда грустные, глаза - она осталась вдовой с целой оравой детей на руках. Гертруда, то смеясь, то успокаиваясь, то утирая слезы, тоже смотрела на брата.
- Если б ты только знал, как Ортлиб красиво все описал: и как он с Оттоном был у матери, и о чем договорились, а потом как проходил сейм в Ленчице да кто там был, и о Болеславе писал, и о Мешко...
- Полно тебе! - сказал князь. - Ведь с тех пор прошло одиннадцать лет.
- Верно, - сказала Гертруда и опустила руки на колени. - Я об этом не подумала. Но, знаешь, вести от вас приходили так редко. Рассказывай же, что там нового? Что слышно в Ленчице, в Плоцке, в Кракове? Да, а в Познани...
Она запнулась и погрустнела. По ее лицу князь сразу понял, что она не хочет его огорчать: возможно, из-за связей с двором кесаря она сочувствовала брату Владиславу и боялась сказать что-нибудь обидное для младшего брата.
- Да что ж это я? - спохватилась Гертруда. - Такой гость у нас...
И снова смущенно умолкла, добрая, милая толстушка. Генрих улыбнулся, встал и, взяв в ладони обе ее руки, горячо их поцеловал. Гертруда, покраснев от радости, чмокнула брата в лоб.
- Ты похожа на мать, - сказал Генрих. - Очень похожа.
- В самом деле? - с явным удовольствием спросила сестра. - А на отца нет?
- Сдается мне, рука у тебя крепкая, как у отца, - сказал Генрих и похлопал монахиню по плечу. Она опять засмеялась.
- Знала бы ты, зачем я сюда приехал! - сказал князь и, немного помолчав, прибавил: - Да я, собственно, и сам не знаю зачем. Приехал как заложник (*6), но, надеюсь, здесь я все узнаю. Ортлиб здесь?
- Да, и мейстер Ортлиб, и Оттон.
- Чудесно, съехались все, кто мне нужен. Нам надо о многом посоветоваться, пока кесарь не выступил на братьев.
- Похоже, и не выступит. Лежит больной, еле дышит. Схватил в Иерусалиме лихорадку, совсем недавно вернулся в Бамберг и вот - лежит. Ох, думается мне, скоро будут избирать нового государя.
Гертруда обтерла лицо платком, скорбно, по-монашески вздохнула, и тут только князь вспомнил, что перед ним особа духовного звания, инокиня.
Ему было любопытно, о каком сейме упомянула Гертруда. Оттон и Ортлиб здесь, стало быть, путешествие его не напрасно. Но расспрашивать-не хотелось - перед глазами еще стояли горные пейзажи и зеленое озеро, в ушах звучали песенки Тэли и крики чаек над озером.
Князь смотрел на Гертруду, слушал речи смиренной инокини и думал о том, какое место заняла эта неблагодарная дочь княгини Саломеи в споре между братьями. Гертруду еще в детстве отдали ко двору Владислава и Агнессы, с тех пор и началась их дружба. Из всех детей Саломеи лишь она была близка с соперницей своей матери (*7). Конечно, теперь Агнесса живет либо в Бамберге, либо в своем замке в Саксонии, но, должно быть, они с Гертрудой часто видятся. Его подозрения укрепились, когда он услыхал, что единственная дочь Агнессы, Рихенца, недавно помолвленная с королем Испании, тоже гостит в Цвифальтене, ожидая здесь послов от своего супруга, которые выехали из далекого Леона за юной избранницей немолодого Альфонса (*8).
- Ты, верно, уже заметил ее, - прибавила Гертруда. - Хохотунья, по всему монастырю слышно ее смех, прелестная девушка и на княгиню Агнессу ничуть не похожа.
Князю пора было отдохнуть с дороги. У Гертруды, которая принесла в монастырь большой вклад и жила здесь с подобающей княжне роскошью, были свои особые покои и даже своя прислуга - старая нянька, вывезенная из Польши. Она могла принять брата как подобает: князю был отведен отдельный покой, а его слугам - горница по соседству. Генрих с изумлением осматривал просторное помещение, толстые каменные стены. Большое окно с красиво расписанными ставнями было распахнуто настежь: видны были горы и небо, свободно проникал свежий горный воздух. Пожалуй, только во Вроцлаве князь видел такие великолепные здания, в Плоцке, в Ленчице, в Познани все выглядело куда бедней, не говоря уж о Сандомире, городе торговом и богатом, но еще никогда не бывавшем столицей княжества.
Он, Генрих, будет первым князем этого города, скоро начнет там править. Мог бы и сейчас править - Болеслав давно разрешил ему ехать в наследное владение, но Генриху хотелось сперва побывать в Плоцке, в Кракове и вообще поездить по свету. Только что Гертруда вспоминала Плоцк, Ленчицу, свадьбу Болеслава. Помнит ли он? О да, и никогда в жизни не забудет. Ему тогда было шесть лет, совсем малыш, и Болеслав, которому недавно минуло тринадцать, казался ему взрослым, настоящим рыцарем. Ведь отец ударил Болеслава мечом, по французскому обычаю, так же, как дед посвящал в рыцари отца. Болеслав, отец и еще множество народу стояли посреди большой палаты плоцкого замка; мать держала малышей перед собой, чтобы в толчее их не ушибли. Юдитка орала благим матом - отец даже дернул себя за ус на кривой верхней губе и приказал нянькам унести ее. А потом вошли русские бояре в шубах и в золоте, в овчинных тулупах и шапках, от которых шел такой тяжкий дух, что княгиня Саломея то и дело прикрывала нос длинным, свисавшим до полу рукавом узорчатого платья. За боярами следовали сенные девушки будущей княгини, одетые по русскому обычаю, как монашки, в черное, с черными платками на головах и со свечами, будто на похороны собрались. Между этими черными монашками шла княжна - невеста Болеслава. На ней тоже было одеяние монахини, только белое. Оробевшая и удивленная тем, что ее не ведут под руки, она ступала очень медленно; хрупкая, почти детская фигурка тонула в белых складках, а глаза у нее были большие, лучистые. На руках у княжны алели красные сафьяновые перчатки с вышивкой по краю, как у епископа, и с крестом на тыльной стороне ладони. С минуту она шла, глядя в одну точку, словно завороженная - вся белая, с красными, как у палача, руками. Такой и запечатлелась она в памяти мальчика, Верхослава (*9), русская княжна, княгиня краковская и плоцкая. Потом он не раз просил у нее эти красные перчатки, но она все отказывалась их дать. Лишь однажды Генрих увидал их на женской половине - безжизненные, они лежали в аравийском ларце. А ему очень хотелось прикрепить их, как это делают рыцари, к своему шлему. Был у него такой блестящий шлем из посеребренной стали. То-то хороши были бы на нем эти красные перчатки!