После полудня Генрих с Казимиром и свитой рыцарей предстал перед кесарем. В первую минуту он с трудом узнал Барбароссу, тот словно бы стал еще выше ростом. Кесарь сидел на венецианском табурете, полы шатра были подняты и укреплены на золоченых шестах. Отсветы ярко-синей ткани переливались на доспехах кесаря, как морские волны. Барбаросса встал и сделал два шага навстречу Генриху, князь сандомирский опустился на одно колено, но кесарь поднял его и, торжественно обняв, расцеловал в обе щеки. Потом они вошли под сень шатра, слуги подали Генриху табуретец поменьше, опустили полы шатра, и Генрих с кесарем остались одни.
Ожидая, пока кесарь начнет говорить, Генрих присматривался к своему бывшему другу. Фридрих был без шлема, на светлых его волосах красовалась парчовая повязка итальянской работы с вышивкой, изображавшей двух переплетенных змей, - Генриху почудилось в этом узоре что-то языческое. Выглядел Фридрих моложаво, но все же он сильно изменился: черты лица застыли, как маска, от постоянного напряжения воли, рот ввалился, а нос стал еще длинней. Маска эта медленно сползала с его лица; вероятно, он не сразу отдал себе отчет в том, что на него уже не смотрят ничьи посторонние глаза.
- Вот видишь, - молвил наконец Барбаросса мягким, совсем не кесарским голосом, протягивая руку Генриху, - как нам довелось встретиться. Однако я рад тебя видеть, даже при таких обстоятельствах. Думаю, они для тебя не слишком приятны.
- Разумеется, - сказал Генрих, - к тому же мне непонятно, чего ты хочешь, кесарь.
- Я еще не отблагодарил тебя, - отвечал Фридрих, - за то, что ты сделал для меня в Италии. А Арнольда мы все-таки повесили.
- Неужели?
- Папа убедился, что ему куда выгодней быть со мною, - усмехнулся Фридрих, и в глазах его появилось мечтательное выражение; они смотрели в пространство, как бы созерцая озаренные солнцем пейзажи Италии. - Да, да, повесили, - повторил он, - сразу же после моего коронования. Впрочем, не будем терять времени, поговорим о наших делах. Необходимо сохранить мир. Зачем нам разорять и жечь ваш чудесный край?.. А в Сандомир мне что-то не хотелось отправляться, вот я и вызвал тебя сюда.
Слова эти были произнесены уже холодным, деловым тоном, в котором чувствовались ирония и высокомерие. Генрих посмотрел на кесаря открытым взглядом, как бы упрекая за неуместную дипломатию.
- Если бы я хотел договариваться с твоими братьями, мне достало бы услуг Владислава Чешского. Он теперь для меня все сделает. Но я хотел говорить с тобой, а почему - ты знаешь.
Генрих с недоумением покачал головой.
- Нет, не знаю.
- Не знаешь? Значит, плохой из тебя политик. А впрочем, нет, хороший ты ведь прикидываешься, будто не знаешь, как выгодны для тебя нынешние обстоятельства. Разве ты не понимаешь положения? Ведь я вас сокрушил. Силезия выжжена, Вроцлав, Бытом, Глогов лежат в прахе. Через Одер мы переправились как посуху. Познань вам, конечно, не отстоять, уж это я знаю от своих людей - дела там никуда. Вы у меня в руках.
- Я это вижу, - спокойно сказал Генрих, - но что с того?
- Что с того? - громовым голосом переспросил Фридрих, резко поднявшись с венецианского табурета и швырнув на него свой широкий красный плащ. Как это - что с того? Да еще ни один кесарь не держал вот так всю Польшу в кулаке! Захочу прижму, и брызнет сок, как из сливы!
Генрих из почтения тоже встал, невозмутимо наблюдая за тем, как быстро меняются голос, выражение лица и поведение этого человека. Вдруг сердце у него похолодело - он услышал слова Барбароссы:
- Так берешь ты Польшу из моих рук или не берешь?
Генрих, пораженный, молча смотрел на кесаря. А тот подошел к нему и заговорил уже тише:
- Скажу тебе правду: ну что мне Владислав? Агнесса умерла, Владислав уже стар, да он и всегда был растяпа, я видел его в крестовом походе - не воин, одно горе! Сыновья, по-моему, тоже туповаты. Болек Высокий, бедняга, только и знает, что бегать за мной да за Аделаидой - сумел удачно жениться и доволен. Остальные вовсе бестолковы! А этот ваш, прости господи, владыка totius Poloniae! Познанский и тот поумней. Только вертится он туда-сюда, сам не знает, чего хочет. А каких послов прислал ко мне в Галле ваш Болеслав? Ничего не сумел: ни договориться, ни защитить себя, а теперь дрожит... Чех мне все рассказал. Что мне в нем, в вашем Болеславе? Но ты другое дело. Я знаю тебя, ты человек дельный, разумный, надежный, а главное, я уверен, ты - наш человек...
- О нет! - попытался возразить Генрих. Но он уже знал, что на всю жизнь запомнятся ему эти слова, каждое из этих слов Барбароссы. И каждое движение кесаря запечатлеется в его памяти навечно, как вырезанное в камне.
- Ты будто родился среди нас. Но прежде всего ты знаешь, чего я хочу. И ты можешь мне помочь.
Генрих был не в состоянии рассуждать - это обрушилось на него слишком внезапно, но все его существо кричало: "Нет, нет!" Что-то перевернулось у него в душе, и он вдруг вспомнил свои собственные слова: "И розу им дадим".
- С моим мечом ты пройдешь повсюду, только пожелай, - продолжал Барбаросса. - И только пожелай, пройдешь как король польский. Принеси мне присягу - и в добрый час! Хочешь, я поеду с тобой в Краков или - еще лучше, потому что ближе - в Гнезно, как тот безумец Оттон. Я дам тебе в лен Польшу. А может, и Русь, а? Конечно, с правом завоевать ее - как твой отец получил Руяну. Потом мы тебя коронуем... А им пожалуем какие-нибудь замки. Болеславу, может, отдадим Сандомир? Ха, ха, ха!.. - громко расхохотался он. - Мешко я пристрою в Лотарингии, у зятя (*114), ха, ха, ха! По крайней мере, будет подальше от тебя. Казимира посадишь княжить на русских землях. Подумай хорошенько, - перешел он вдруг на серьезный тон. Ты сможешь все это взять, вывести из тьмы, из хаоса, придать порядок, иерархию, новую форму...
- И розу им дадим... - прошептал Генрих.
- Вот и сбудется то, о чем мы когда-то говорили.
- Я тогда мыслил иначе, - сказал Генрих.
- Помнишь наши беседы?
- И будет един пастырь и едино стадо. Нет, я не буду твоей овцой, кесарь! - сказал Генрих, не узнавая собственного голоса; в горле у него пересохло, грудь сжало будто тисками.
Барбаросса пристально посмотрел на князя и, видимо, понял, что ошибся в расчетах. Но все же он сделал еще одну попытку:
- Корону хочешь?
- Не из твоей руки.
- Почему?
- Не знаю. Так мне велит бог.
- Но разве не стремится все к единству? - очень серьезно сказал Фридрих. - Разве пути господни не направляют все в наши - пусть слабые, пусть недостойные, - но в наши руки?
- Не знаю, - повторил Генрих.
- Почему же ты не хочешь идти по путям господним?
- Пути его неисповедимы. - И Генрих перебросил через плечо край плаща. - Что я должен сообщить своим братьям?
- О, твоим братьям скажет все Владислав: Польшу в лен, покаяние, дань, заложники...
- Разве это поможет?
- Не поможет? А что, по-твоему, я должен делать?
- Это правда. Что ты можешь еще сделать, кесарь!
Генрих поклонился.
Фридрих подошел к нему, взял за руку и опять заговорил тепло, дружелюбно:
- Подумай, Генрих, подумай, князь! Почему ты не хочешь?
- О, я хочу, но... не могу, - тихо молвил Генрих.
Кесарь ударил копьем по щиту. Тотчас полы шатра взвились вверх, и Генрих увидел, как лицо кесаря вдруг застыло, помрачнело, словно на него набежало облако, гонимое быстрым ветром.
- У меня к тебе есть просьба, кесарь, - сказал Генрих.
- Говори.
- Возьми в заложники моего младшего брата. Вон он стоит.
- Ты его опасаешься?
- О, не потому, - улыбнулся Генрих. - У меня нет детей. Он - мой наследник, и я хотел бы, чтобы он немного пожил среди вас.
- Зачем?
- Чтобы научился говорить с кесарем.
Барбаросса милостиво улыбнулся, протянул руку для поцелуя и отпустил князей.
На заре в обоих лагерях началось движение. Болеслав облачался в дерюжную сорочку, воины рубили ольхи и мастерили мост через речушку, разделявшую два стана. Генрих не отходил от брата, который дрожал мелкой дрожью, хотя было не холодно, и, смущенно усмехаясь, повторял: