Со стола банкетного посмотрели на нас настороженно. А Лютиков, как будто и не слышал ничего…
Говорили же, нетопырям, с покровами бережней надоть, какой бы он такой-сякой не был, красный, али коричневый.
После этих слов старика я впервые ясно, насколько это вообще применимо к таким построениям, представил себе всю эту всемирную Покровность. И тот красный покров, что лежал на одной шестой суши… Точно, все так и есть. Когда толстое что-то сверху на всех лежит — не так уж важно, что на тебе лично, — под одним одеялом все были. Фуэтэ, конечно, не станцуешь, но и окоченеть не дадут… И вести себя будешь не как вывихнется, а как вправится, а чуть дернешь сильнее — там, где-нибудь в подвальцах дзержинских колокольчики попривязаны — дзинь-дзинь, кто там? выходи! И срослись со шкуркою этой, все равно что своя. Д тут на тебе, хрясь! Лопнула, да сползла — бр-р, холодно. А на швах-то и кровит, случается.
— Не, ты милок в раж не входи, ты не думай, что на дуновении божьем один покров лежит. Их, прямо скажу тебе — тьма. А новость, вижу сам знаешь, не новая: там и майя тебе индусская, и сферы египетские, и шехина еврейская… Аполлон, опять же, не красавец вовсе, тоже покров, ну уж углубляться нам недосуг, своя тема есть.
…Вижу-вижу, думаешь, ретроград я какой, сталинист-регрессист. Мелковато берешь… Я ж только за то, что Покров — дело божеское, не человеческое. Правда, до сих пор не пойму, зачем Он тогда создал эту тварь двуногую, единственную, заметь, единственную, способную урон Покрову нанести. И нанес, чуть дали слабины — все, ищи-свищи — треснуло, не заштопаешь… А где рвется? Ну там на тверди небесной — кремень, на камнях — камень, да на гадах — панцири, на насекомых каких — хитин, дальше — тоньше пошло, а у человека сам знаешь, где основа проглядывает — душа, брат, имеется. Ох и поистерлося там… Глянуть страшно — бездна просвечивает, то есть протемнивает. Вот так вот. Чуть что — оттуда такое пойдет, лава вулканическая тестом покажется… Ну и что, не сдержали, выперло, как еще живы остались — одни в безумии Красную Брешь проткнули, другие — Коричневую. Ну и полилось оттудова. И заполонило. Но тонко лежало до поры. Ничего, соткали… Вот и неча бунеть — жертвы, жертвы… Почотля, что Уицил, знаешь? Не знаешь, куда тебе. Сорат-ничек — тот за энергию не иначе как кровушку требовал, да чтоб и сердца еще трепыхались, знал, кровопийца, подлость человеческую, не доглядишь — стылой напоят… Доткали, а поди, докажи, что без ткачества вышло бы? Не докажешь. Потому как время — не раззява, прошлое не воротишь, прошло — вжжик и отрезано, а теперь доказывай, что плохо скроено было, причины исторические выдумывай, ход истории. А нету никакой истории — прошло и — вжика, нетути… посвистывай.
— Да ты, старик, в копию впал, — дошло наконец до меня, каков прототип у филиппик этих, — Федор Михалычем кашляешь.
— Как же, помню-помню, знатный был мужичина, беседовали, вот где тонкость была — куды там шелкам-фильдеперсам! Это природно в нем заведено было, а вот откуда характер взялся сдержать — не знаю, вот те… ну не знаю и все тут. Так через него рвалось это — по полу катало, чуть ли не в петлю вело. А сдюжил, сдюжил ведь мужичина, и знаешь почему?.. То-то же, кудесник был, хоч и в ложах всяких не учен, да другим школа — он гадость эту романами сплевывал, тем и спасся, и остальных не утянул…
— Ну, а Лев Николаевич? — меня положительно начало занимать это своеобразное литературоведение.
— Не, там надежно было все прихвачено да ниткой суровой перевязано, — а вот жажда в газу походить была зверская, да все к краешку ближе, да с загляделками, чтоб внутрях захолонуло, вот всю жизнь брешь в себе и протирал… Протер-таки, ан не успел, помер, слава создателю.
— Ас Федор Михалычем как, протер? — мне уже было по-настоящему любопытно.
— Сдюжил… — старик на мгновение замолчал, словно и впрямь припоминал что-то. — Занятный, говорю, был мужичина. Все зло искал мировое, а оно… через него… аж скулило.
— Так значит есть оно, зло мировое? — съерничал я, разозлившись на бред стариковый.
Подумал, каково же было Пифагору среди греков светлых, с его рассказами о прошлых воплощениях. Нет, обижать старика не надо… Может, ему проявиться больше некуда, одно и осталось — фантазии.