Старик все это время спокойно пережидал мою агонию, попивая так не шедшее к его облику вино.
Я полез в карман. Не доставая бумажника, нащупал там несколько купюр, взял две, потом отсчитал еще три, итого пятьдесят — мне показалось довольно, как бы стесняясь чего-то, протянул их старику.
Тот крякнул, но бумажек не взял.
— Что ж деньгами-то сорить, — пробурчал он, — мне и так… за хлебушко благодарствовать буду. А бумажки енти люди добрые там, на дождичке подают, — с этими словами старик полез куда-то за борт пиджака (пинжака, скорее), достал узел, развязал.
Я чуть не охнул. Узелок был буквально забит купюрами. Но какими! Среди пятерок и трешек было полно другой зелени — и достоинством повыше, и ценой. И целая трубочка «соток»… Старик небрежно плюнул в кучу, завязал узел на платке и упрятал его обратно в свои темные вонючие недра.
— Я, милок, говорю, игра такая есть, поддавки называется. Эт тебе, брат, не ладьи бортовать, и не слонов в углах давить. Кому сдаться, — вот где Гамлеты-то и Фаусты. А то там, быть, не быть всякие… «Атому ли я дала?» — песенку такую, знаешь?.. Вот тоже, долляри энти, тычут. А куды они мне. Мож, поменяешь, милок. Я уж не знаю, что там за деньги энти купить можна, а ежли я тебе долляр один на рубль нашенский сменяю. Тыщонка там, поди наберется. Отыщещь, али не?
Старик, кажется, думал, что хитрит чрезвычайно. Наверное, из ума выжил, доллар за 56 коп. считает. Решил, пожалуй, что полтинником на долларе обует меня… Нет, ну не может быть, чтоб нищенствовать на Арбате и курса не знать… А, вот оно что, у него зеленка с ксерокса, бутафория…
— Не веришь, не веришь, едит тебя разбери… На, щупай, — старик протянул сотку.
Настоящие… Дела… Поторговаться, что-ли…
— Не веришь, ну, вижу, не веришь, подлый… не надо, стало быть… А не надо так и похерим…
И похерил зелененькие бумажечки он, надо сказать, быстро, я и пискнуть не успел. Начинать торги по новой с этой уличной рванью теперь можно было только после щедрого угощения. Обидчивый народ, ну до того обидчивый, что, глядишь, и сожжет, бумажечки-то, а честь свою похмельную не запродаст.
— Да-с, молодой человек, и совесть имеем, инде за нее и стоим та-ак — костылики хрустят. Последние ноги ломают инвалиды. А на старости лет ногу сломать — скажу тебе… история… И в больницах к нашему брату сам знаешь как… Давеча, на Павелецком, Гришуне, ох накостыляли две мегеры. Не поэзией говорю, смекай, накостылять — от у них буквально. Зато щас прикид инвалидский мерить не надо, отлежится — без костыликов, дохтора сказали — шишку! Вот те и женщина — эфирное создание.
Я перестал слушать стариковский треп. Он еду отрабатывает, какое мне до него дело. Странная апатия овладела мной. А за единственным обжитым столом посетителей, кажется, прибавилось.
Белесый красноглазый господин, по всей видимости, альбинос арийских кровей, торжественно ввел нафуфыренную пятидесятилетнюю мадам, практически голую, зато в мехах и брильянтах, улыбавшуюся в унисон своему кавалеру искусственной челюстью. Мне послышалось «нихт» — немец. Пара раскланялась, села. Булькнуло в бокалы содержимое тоста. Полковник сквозь ворот внучкиного платья, кажется, долез уже до пяток. Священник крестился и пил, поддевал вилочкой семгу, хлебушком — икорку, закусывал, сочно рыгал, наливал опять — согласуясь, скорее с внутренним, более динамичным застольем. Прораб духа старался не отставать, ан нет, не было на нем крестной силы — вот и колупался он, все больше проливая на дорогую скатерть. Чинная троица на дальнем конце стола: кавалеры в парах, дама в строгом вечернем костюме, кажется, беседовала о важных делах, что, впрочем, не мешало галантным господам запускать руку в область, я был уверен, надежно забронированного паха своей неприступной компаньонши.
— Да-с, молодой человек, — троица, в своем роде, любопытная, — вновь раздался скрипучий голос старика. — Помните ли вы такое в высшей степени магическое образование, как общественный треугольник. Эдакая тринити комсомольская… Так вот, уж двадцать лет как неразлучны, со школьной скамьи, и скажу вам, молодой человек, верность в своем роде апостольская: а ну-ка, треугольник в классе, в школе, в райкоме, в Высшей, какая правда там высота, Бог рассудит, школе комсомольского актива, в Центрах всяких творчества, а чего творили — поэма, скажу вам! А сейчас — орлы, хоч и в треугольнике — правление одного из ведущих банков, во как, и все втроем, чем не семья-ячея!
Только сейчас до меня дошло, сколь широко раскинулась фантазия старика.
— Да вы откуда знаете? — спросил я, думая как же, все-таки, вернуть разговор к честному валютному обмену.