— Ну а в сугубо научном, ядерном, скажем, деле…
— Милок, что ты? Любопытнейшая вещь была. Две станции голубчик наш ухойдокал. Под покровом… О, была накидочка, блеск, экологией звалась, жаль прохудилась рано… Обстановочка, разумеется, радиационная, протесты, опять же, комиссии всякие… А там плутонию, скажу тебе, набежало, что у шейхов энтих вся бедурма в слюнях… И закрыли, и продал… Продал и продал, другой бы свернулся быстренько, да шмыг, не таков Харитон, он и о землице подумал — на сорок сантиметров подчистую срезали, там же колыбель, как его, гумуса, черноземище жирный, ровно масло тебе, в Китай весь ушел. От так вот — ему (Плутонию) налево, а ей, землице — направо…
— Погоди, — остановил я старика, и голос мой звучал как будто сквозь пелену дремоты, — ас аборигенами что?
— Что-что, всё, как и хотели — природой живут, при керосине. От «телика» пока не отучатся только, но дают часа на три электричества. Новости проглядеть. Обнадеживающи. И глины кругом… Целина…
— Так он же гад, Харитон, твой! — схватил я со стола вилку, готовясь поразить ненавистную тень.
Заслышав заветное имя, с банкетного стола поглядели на наш, недобро так поглядели, старик меня ущипнул, и тут с шумом распахнулась дверь, и в зал, сопровождаемый двумя огромными молодцами в кабаньих подбородках и стреляющих маленькими глазками с коротко стриженного продолжения шей, вошел… щуплый подросток: ежик волос, торчащие уши, рогатка в руке. Схватив со стола маслину, он зарядил ее в рогатку и пульнул в банкующих за длинным столом. Маслина, выпущенная умелой рукой озорника, попала в батюшку, прямо в жирный лоб, переходящий в потную залысину, шпокнула и растеклась черноватым глянцем. Поглядев на ручищи батюшки, я испугался за подростка, многого могла ему стоить невинная шалость. Батюшка, действительно, в жутком гневе приподнял свое покрасневшее чело, но тут же опустил глаза, басисто пришептывая:
— Харитон Евхаристович, Харитон Евхаристович, задремал, благодарствия много за побудочку-то… — духовный сан улыбнулся широко, насколько позволяли ему его жирные брыжжи, потянулся за крестом — благословить молодость, да не было на нем креста — на полу валялся, под ножкой полковничьей внучки.
Харитон оставил без внимания это священноподданичество, прошел дальше, остановился вдруг резко и своим мальчишечьим еще голосом, что то и дело на начальственных нотках норовил сорваться в фальцет, завопил:
— Халдеи, ванну с ромом и девок!
На крик прибежал метр, знакомые уже нам официанты Емеля с Васьком и, обмахивая, обтряхивая, обшептывая своего малорослого гостя, повели его за кулисы.
От этой интермедии я несколько протрезвел, хотелось даже попрыскать в кулачок, но старик вовремя меня остановил, указав на двух гигантов, оставшихся стоять у входа.
— Это не ОМОН тебе безмозглый. Не смотри, что гориллоподобны, кулачки при случае молнией сверкнут…
— Так он, он… — я перешел на шепот, — он же сопляк…
— Ты фитилек-то прикрути, не комсомольская это тебе гидра, скрутят так, не то что Родину — кишки свои заложишь.
— Ну как же, не могу поверить, ему ведь от силы 16.
— Не-е, поболее, семнадцать стукнуло, голова уже, но выглядит и юно, и свежо, а почему жизнь нарождающаяся должна кряхтеть и клюкой шаркать?.. Али не рассказывал я тебе про дела его. По делам-то и суди…
— Не могу. Мне все кажется, выйдет он сейчас на улицу и окна начнет из рогатки бить.
— Как же, случается. Ребенок еще. Но дело знает. Да и стекла исправно вставляют. С фантазией вставляют. Так, кажному, пятому, кажись, окну, особливо если пенсионерка какая клюкой на него махнет, он ей — ремонт с меблировочкой импортной, по всей форме! И продукты — на дом. Тимура-то помнишь с командой. Вот… Одна, правду сказать, не выдержала, через неделю померла… Не уложилось у ней. Все поверить не могла. Сказок, видать, в детстве не читывала. Так и вышло: прокуроршой была, на пенсии.
— Как же он преуспел-то так державно, — впал я в патетический тон, — во младых-то ногтях?
— Да ты, затейник, гляжу, — хихикнул старик, — все веселей будет, — как-то совсем не весело сказал он, и холодом повеяло из его плутоватых глаз. — Ну не без помощи, стало быть, только не думай, не думай, не воображай чего инфернального. А то, чуть чего, начинают, Professio tacita (Внутренний договор с дьяволом) давай, а кому, вообще и Professio expressa (Внешне оформленный пакт) — бесстыдники. И бумажек, бумажек, закорючек, скажу тебе. Ну, не Дети ли… Дети… — верно, я тоже так думаю… А писулька эта, каракулька, жизни порой… О, как, игрушечки… А Харитону, только и нужды было — пиночка такого маленького, голова-то свежая, чепухой не завалена. Ну и понеслось, вначале Magisterulus’a дали, потом уже Мастером стал, Вашим хулитсльством величали, далее, как у вас говорят, ступени стремительного роста: Ваше похищенство, Ваше преображенство, Ваше разрушенство, — это первая ступень, потом: Ваше продажество, Ваше бесстыдство, Ваше бесчестие, — вторая ступень, вспоминай, вспоминай, ГТО-то сдавал, поди, ну а дальше — третья пошла — Ваша нарывность, Ваша постыдность, Ваше злокачество. Всех прошел, ну это только первый круг, дальше непосвященных — ни-ни, могу только почетные титулы привести: Кардинал-предатель, Гвардии-делец, Экс-узурпатор, Почетный продавец, ну и еще, этого добра, скажу тебе, навалом…