Мой отец юность отстучал молотком в паровозных котлах на Воронежском ремонтном заводе. До самой смерти отец помнил гул от ударов по котлу. Знал ли дед Парфен, что его сын, мой отец, станет представителем Коминтерна в Яньани под фамилией Владимиров и заставит считаться со своими волей и умом Председателя Мао? Да так считаться, что в больнице перед смертью отца будет прилежно навещать жена Председателя — Цзян Цин. Тому я был свидетель…
— Что за зверь?
— Гоплит — тяжёловооруженный воин. Из истории древнего Рима.
— Фашистам ноги перебили, а тут!.. Жúла он самая обыкновенная! Летами ушёл, а умом не дошёл, седой дурень. Вот и сидит за кассой, куражится от скуки.
— Слушай, Иван, билет ты добыл, но не принуждай возвращать должок. Не трогай Тамару.
Гвардии старший сержант размахивает билетом и мягчит губы в улыбке:
— Ласковая, поди.
Вздёрнув подбородок, сжав губы, смотрю вперёд. Ремень туго опоясывает талию: узка, и гибка она стволами мышц. Лязг подковок на сапогах мерещится малиновым звоном.
Все эти люди вокруг разменяли на житейские забавы главное — необходимость цели, постижение цели. Для меня самое существенное в жизни — знания. Как можно больше знать! И мир распахнется мне! Чеканю шаг. Не сутулиться! Не походить на усталость людей. Презираю заботы о благополучии.
Удел сильных — оберегать, продвигать жизнь. Я уже давно поставил беспощадность к себе в правило. Нет ничего унизительнее, чем жалость, обращённая на себя. Слабые устраивают свои жизни — и обретают старость в каждом дне…
Краем глаза не выпускаю из виду свой погон. В полоске алого сукна моя принадлежность к тому, что есть и будет испытанием мужественности. В каждом шаге чудится светлая справедливость сильных. Поджимаюсь мышцами. Упруг, быстр и ловок.
Раздвигаем на сходнях толпу. Похрустывает, шелестит подсолнечная шелуха. Кисло отдаёт тряпьем.
— Откуда таковские? — сипит снизу безногий.
Он сер от грязи и лохмотьев. Бывший солдат.
— Волгари, браток. Поди, шабры с тобой, — вдруг с каким-то оканьем в басок отвечает Шубин.
— Ей-ей, гусары!
И бабий голос:
— Подержаться бы… До войны только такие водились.
— А подержись, не откажу…
— Тот, сзади, чисто цветок…
— Почём молочишко? — Шубин поглаживает бидон за плечами рослой грудастой женщины.
— Эта тебя отоварит, браток…
— А мальчик… фасонистый … Ты целованный али нет?..
— Губы у него, глянь, Тось: ровно накрашенные…
— Я б его в баньке сама вымыла, до самых стопочек… Сколько тебе лет, парень?..
— А что, наша Настя обоим подмахнёт. Чай, тоже безмужняя. Война на себе наших мужиков женила. Косточек не собрать. Где они, наши милые?..
— Да ладно тебе ныть! Опять завела. Ушла война, ушла, забудь…
Выдираемся из толпы. Шубин кивает назад:
— Та, с бидонами, высокого градуса! В теле. Такая коли все обороты включит…
У гвардии старшего сержанта тяжёлая, припадающая походка. «По сорок вёрст марша со станиной “максима” на горбу, — не раз объяснял он. — До мяса стирал ноги. С тех пор и не хочу, а валюсь с ноги на ногу».
Половодье: тот берег едва очерчен круглыми башенками нефтехранилищ. Почему я смотрю на влажный песок под ногами, потом на железнодорожный мост, на тот берег? Всю жизнь вот так: я вроде чучела рядом с женщиной, ровно связывает она меня, да так туго…
Стараюсь держаться поразвязнее. Расстёгиваю пуговицы стоячего воротничка. Голос Тамары тихий, несмелый, словно извиняется. Она отсчитывает деньги.
— А вы беспокоились! — выпаливаю я. — Есть билет.
— Как благодарить! — Тамара суетливо поднимает с песка узел, сумку. Она тоже в кирзовых, солдатских сапогах. Шубин перехватывает вещи:
— Пособим, Тома.
— Вы такие добрые!
— Для кого как, Тома. Для тебя — всегда.
— Да что ж сторонитесь? — обращается она ко мне. — Глаза красные? Я не трахомная, не бойтесь! У нас в селе есть трахомные, а я чистая. Вас как зовут?
— Иван Шубин.
— Пётр Шмелёв.
И тут я замечаю патруль. Околыш фуражки у офицера — черный.
— Иван, шухер! — шепчу я. — Патруль! Танкисты!
— Ты погодь, — гвардии старший сержант всовывает билет Тамаре в карманчик жакета на груди.
По-моему слишком глубоко и долго тонут его пальцы в карманчике.
— А ну, Петя, ноги в руки! Мы сейчас, Тома!
Я на всякий случай застегиваю воротник и надеваю шинель.