Когда они подошли к продпункту, окошечко было уже закрыто. Гоша постучал в дверь, Надюха открыла, сказала: «Сейчас я…» — и вскоре вышла в нарядном платьице, подкрашенная, взяла их обоих под руки, и тронулись они к Домниковке.
Во дворе памятного Володьке дома сидел Егорыч и смолил самокрутку. Постарел он здорово за эти годы, лицо покрылось сеткой мелких морщинок, пробилась и седина в волосах. Узнав сразу Володьку, пустил слезу, запричитал:
— Живой, браток, живой. Уж и не чаял тебя увидеть, раз ты под этот проклятый Ржев подался. Совсем не чаял. Знаешь, полюбил я тебя, склеились мы как-то за твой отпуск… Помнишь, как пивко в автомате попивали?
— Помню, Егорыч, помню, — что-то сдавило Володькино горло.
— Ко мне пойдем, Николай Егорыч, — пригласила Надюха.
И стали они подниматься по деревянной полупрогнившей лестнице, и всколыхнули Володьку воспоминания о лете сорок второго, об уходе Юльки, о встрече с Тоней, в общем, о всех тех днях его отпуска.
— А я с «Калибра» ушла, — сказала Надюха. — Заболела сильно, истощение нервной системы, в больницу угодила, а оттуда с бумагой вышла — только на легкую работу годна. Вот на этот продпункт и устроилась. Вернее, устроили меня по знакомству. Подружка там работала. Ну и жизнь совсем другая стала.
Володька посмотрел на нее — поправилась, похорошела… А он хорошо помнил ее вдавленный живот и острые бедра…
— Вот уже месяц, как с Гошей познакомилась… Хороший он парень, лейтенантик?
— Лучший разведчик был, — ответил Володька.
— Разведчик разведчиком, а человек-то хороший? — спросила Надюха, будто Гоши и не было в комнате.
— Сама разберешься, — засмеялся Володька.
— Я ей все рассказал, командир… И что завязал, знает, — сказал Гоша.
— А я вот не завязал, Володька, — дрогнув голосом, горько произнес Егорыч. — Выпиваю… Сдал я, наверное, за эти годки?
— Да ничего, Егорыч, — ободрил его Володька.
— Рука сохнет. Видишь? На поправку надежды уже никакой… В сторожах работаю. Сутки отдежурил, двое гуляю. В общем-то ничего, голодновато, правда, ну так у всех такая житуха. — Егорыч глядел, как накрывает Надюха стол, как выставила бутылку, и ее блеск отразился в его глазах.
Глядел на стол и Володька, глядел на банки с тушенкой, на селедку с картошкой, но в основном на хлеб, которого было много. Очень много. От него-то и не мог оторвать взгляд — от хлеба.
Сели за стол… За победу, конечно, выпили, за новую, мирную жизнь, хотя и не знали точно, какая она будет, ну и братишек погибших помянули. Володька закусывал жадно, но тщательно пережевывал, так же, как смаковали они еду на передовой, когда перебои с жратвой бывали, а пил мало — не хотелось почему-то.
— Что не пьешь, лейтенант? — спросила Надюха. — Помнишь, в сорок втором мечтали: окончится война, и наступит праздник на всю жизнь.
— У тебя-то, Надюха, каждый день праздник, — пробурчал Егорыч. — Тебе грех жаловаться.
— Что каждый день? Выпивка? Так это еще не праздник, Егорыч. Потому и выпиваем, чтоб праздник в душе почувствовать. Да и недолго я на своей работе собираюсь быть. Вот Гошка устроится, и кончу. Я ж заводская, а не фартовая. Перебьемся это времечко, и к черту! Верно, Гоша?
— Конечно, Надюха. Это дело ненадежное, временное, — кивнул он.
Обратно домой Володька шел, раздумывая о Гошкином предложении, не зная, принимать его или нет, но буханка хлеба на Надюхином столе неотвязно маячила перед глазами.
Мать была уже дома и ждала его к ужину. Володька, конечно, видел, что лучшие куски отдавались ему, что мать ела очень мало, а она ведь работала и, как он ни протестовал, как ни старался заставить ее съесть лишний кусок, твердо отказывалась, убеждая его, что сыта. Володька, сказав, что уже поел, принудил мать съесть весь хлеб… Он смотрел, как отрезала она тоненькие ломтики и медленно ела, запивая жидким чаем с сахаром вприкуску, и сердце сжималось жалостью… Подозревал, что мать сдает кровь, замечал, как приходила несколько раз очень бледная и сразу ложилась на диван, говоря, что устала, а после этого появлялось на столе несколько картофелин, кусочек сала и лишний сахар. За сданную кровь платили триста рублей и в день сдачи кормили обедом. Но что за эти триста купишь на рынке?
И на другой день рано утром Володька пришел к Надюхе, она была уже на работе, а Гоша сидел перед зеркалом, брился трофейной бритвой «золлинген».
— Пришел? Ну и правильно… Сейчас добреюсь и потопаем.