Одноэтажный деревянный домик приветливо светил маленькими окнами. Володька открыл калитку и… остановился — вспыхнула мысль о Тоне… Но она так давно ему не писала, что стала почти нереальной, как и вообще те дни отпуска в сорок втором году… Он шагнул к двери и постучался. Открыла ему Клава и тут же, в темной передней, поцеловала долгим поцелуем, от которого он чуть не задохнулся.
— А теперь проходи, — шепнула она, пропуская его.
Ольгу Федоровну, Клавину мать, Володька сразу узнал, как и она его, и эта знакомая по Москве пожилая женщина, которую он увидел здесь, в чужом Иванове, и эта обыкновенная комната с развешанными по стенам фотографиями, старым буфетом, фарфоровыми чашками на столе возвратили его в довоенную жизнь, растрогали до умиления и отринули от грешных мыслей.
— Хорошо у вас, — невольно вырвалось у него.
Вскоре на столе стоял самовар, тарелки с горячим, только что сваренным картофелем. Но такой необходимой, по словам Костика, четвертинки не было.
Володька ерзал на стуле, стараясь если не снять, то хотя бы спустить сапоги с окоченевших сдавленных ног, и Клава, заметив это, сказала матери, чтобы та принесла валенки, так как у Володи, наверно, замерзли ноги. Когда они помогли ему снять сапоги и увидели, что надеты они на босые ноги, Ольга Федоровна ужаснулась, а Клава выразила восхищение Володькиным мужеством — мороз-то на дворе около двадцати.
Надев теплые, с печки валенки, Володька почувствовал себя уютнее, а когда, выпив горячего чая, согрелся весь, то и еще лучше. Заметив, что на столе очень мало хлеба и совсем нет сахара, он обругал себя за недогадливость и виновато пробормотал, что как-то не догадался захватить из госпиталя хлеб и сахар.
Вечер пролетел незаметно в неторопливых домашних разговорах, а к концу его сама Ольга Федоровна предложила Володьке остаться ночевать — постелет ему в отдельной комнатке, он никого не стеснит, и нечего еще раз лезть ему через забор… Володька согласился сразу, хотя присутствие матери и спокойная непринужденность Клавы не сулили ему ничего особенного, но выходить на мороз и топать до госпиталя в Костиных сапожках страшно не хотелось.
Клава провела его в комнату, смежную с большой, где они пили чай, отгороженную только легкой дощатой перегородкой, не доходившей до стены и оставлявшей небольшую щель как раз в том месте, где стояла ее кровать. Постель для него была уже приготовлена.
— Ну… Спокойной ночи, — пожелала Клава спокойно, пряча в глазах усмешку.
— Не усну я, — жалко сказал он.
— Уснешь, — она погладила его по голове и вышла.
Володька стал раздеваться, что было не очень-то легко с одной левой рукой. Справившись, он лег, накрылся одеялом, и тут его стала бить дрожь, которую никак не мог унять… Он слышал, как в большой комнате ходила Клавина мать, убирала со стола, ходила долго то сюда, то туда и наконец вышла. Значит, спать будет в другой комнате, обрадовался Володька. Потом он слышал, как раздевалась Клава, как легла в постель, потушив свет… Стало темно и очень тихо… Он достал папиросу и закурил, чтобы успокоиться.
— Ну, как ты? Не спишь? — услышал он Клавин шепот, а потом ощутил горячую руку, прикоснувшуюся к его лицу.
Он схватил ее руку в свою и крепко сжал.
— Я скажу, когда прийти… Мама уснет как следует…
— Хорошо, — еле слышно ответил он осекшимся голосом.
Только эта тоненькая дощатая стенка отделяет его от Клавы, и ему даже не верилось, что вот-вот он поднимется и на цыпочках пройдет в ее комнату. Что потом будет, Володька реально не представлял. Он даже страшился немного, видимо, потому, что Клава была уже замужем, а у него опыта никакого. Что случилось у Надюхи, он плохо помнил, был тогда сильно пьян, и вообще все как во сне.
Володька докурил папиросу, но она не успокоила, все так же трепыхалось сердце и била мелкая дрожь, а время тянулось бесконечно долго… И вот наконец протянулась Клавина рука, послышался ее сдавленный шепот:
— Иди. Только постарайся не шуметь…
Он осторожно, чтобы не скрипнула кровать, встал и на цыпочках направился к Клавиной комнате. Хорошо, подумал, что на нем трусы, а не ужасные госпитальные кальсоны, и хорошо, что нет двери, а только проем с занавеской. К Клавиной постели он подходил, дрожа всем телом. Она подвинулась к стене, давая ему место. Он прилег.
— Как ты дрожишь, — шепнула Клава и положила руку ему на грудь. — Сердечко бьется…