Боксеры тесные в спешке на мокрое тело не натянуть, нельзя, опять вспотею. Вынул шелковую рубашку, от свадьбы сына осталась. Где наша не пропадала, думаю, и вытаскиваю белые брюки. Разложил все на тахте в салоне, вместе с новым ковриком, сам прохаживаюсь, чтоб получше обсохнуть, а сам скорей рубашку надеваю. Застегнуть не успел, в дверь звонят. Судя по звонку, Кармела.
Ну что ты скажешь. Опять весь план насмарку. Решил не открывать.
А она снова звонит. И третий раз.
Не выдержал, подошел все же проверить в глазок. Глаз приложил, а там темь. И сразу стало светло, и вижу Кармелу, это она от глазка отклонилась, хохочет и громко зовет:
— Открывай, открывай, Мишен-ка, я тебя видела! Открывай, ты дома!
Я губы к самой двери приблизил, чтоб соседям не слышно, говорю низким голосом:
— Кармела, я неодетый. Иди домой, я сейчас приду.
А она соседей не стесняется, кричит:
— Так еще лучше! Открывай скорей, у меня кастрюля горячая!
— Иди, я сейчас приду, у тебя поем!
— Открывай немедленно, сейчас брошу!
Что прикажете делать? Ведь бросит!
Открыл. И надо же, опять верх у меня более-менее одетый, а низ весь голый, одни тапочки. Спасибо, рубашка длинная, хоть как-то прикрывает. Была у меня мысль, как войдет, сразу обнять, чтоб не рассматривала, но где ее обнимешь, когда перед животом кастрюля! И пахнет вкусно, а я голодный, но нельзя отвлекаться.
А она кастрюлю, как всегда, мне прямо в руки — фу, черт, действительно горячая! — а сама к дивану:
— Мишен-ка, — кричит, — ты что, на бал собираешься? — Коврик новый увидела, схватила: — О, еще один!
Я говорю:
— Не на бал, а к тебе.
Поставил кастрюлю на стол, хотя чувствую, испортит она полированную поверхность, но некогда, подхожу к ней и пытаюсь обнять. В стоячем положении мне трудно, подталкиваю ее к дивану, но она не дается и рассматривает коврик.
— Ко мне? — говорит. — А это мне подарок?
Все-таки я обхватил ее за талию и целую опять в то же место, какое мне удобнее всего, пониже шеи. Маечка на ней такая, что мог и гораздо ниже достать. Поцеловал и бормочу:
— Подарок ты уже получила.
— Так тот был за прошлый раз, — говорит, и поворачивается верхней частью туда-сюда, трется разными местами об мое лицо, просто невозможно.
— Это что же, — говорю, а сам лица от нее оторвать не могу, — каждый раз по коврику? Куда же ты их денешь, торговать, что ли, будешь?
Тут она засмеялась, оттолкнула меня и говорит:
— А ты что, много раз собираешься?
— Сколько выйдет, — говорю, — но сейчас непременно.
И хватаю свои боксеры скорей надеть, направляюсь в спальню, чтоб не у нее на виду. А она за мной.
— Что ж ты, — говорит и от смеха прямо скисла, — сквозь трусы, что ли, со мной будешь?
Абсолютно никакой тактичности. Вперлась прямо в спальню, не спросила даже, может, Татьяна дома. Но пусть не надеется, я ей в своей спальне не позволю. К тому же цель задачи к ней попасть. Мне и самому не терпится, но говорю строго:
— Кармела, выйди из спальни. Оденусь, и пойдем к тебе.
Не идет. Стою, трусы в руках держу, и просто сил никаких нет. А она на меня смотрит, в определенную точку смотрит и говорит тоненько:
— Бедный ты мой, да ты трусы осторожно надевай, а то взорвешься.
Я сел на кровать, от нее отвернулся, сколько мог, и стал трусы натягивать, и действительно с осторожностью, а то и впрямь пропадет добро зазря.
Моя Татьяна первые годы, пока не могла медсестрой устроиться, сидела по домам с тяжелыми стариками. Особенно долго с одним пробыла, интеллигентный такой старик из немцев, все она ему музыку симфоническую заводила, даже сама привыкла. И не ходил уже почти, сам за собой прибрать не мог, а все музыку слушал. И разговоры с ней разговаривал, и все больше по-немецки. Понимать не понимала, но привязалась, даже плакала, когда хоронили. Благо бы из-за работы, что место хорошее потеряла, нет, жалко, он такой добрый был, такой умный. Да почем же ты знаешь, что умный, когда слова не понять? Ну, это моя Татьяна, у нее все добрые да умные.
Так вот, он завел у нее привычку, прежде чем отпирать дверь, позвонить. Ключ у нее, понятно, был свой, сам он уже открыть ей был не в состоянии, но просил сперва звонить, стеснялся, чтоб она его в неприличном виде не застала, хотя, спрашивается, какое уж тут приличие. И так она привыкла, что и домой эту привычку принесла. Сколько раз ей говорил, не дергай ты меня этими звонками, пришла, ну и отпирай. Обещает и не звонит, потом забудется и опять. Извиняется, это, говорит, мне память по нем осталась. Тоже мне память, лучше бы в завещании что-нибудь оставил, все внукам, а горшки за ним кто выносил?