А мне поговорить с ней необходимо, важнее всяких камней, чтоб они провалились. Во-первых, ее поведение опять изменилось в худшую сторону, то она приходит, то не приходит, то опаздывает, так нельзя. Надо это ей объяснить. А главное, пробить это глупое упрямство, и чтобы принесла таблеток. Не пойму, чего она так уперлась. Честность, что ли, вдруг одолела, социалистическую собственность бережет?
Так и есть, идет ко мне в спальню и уже сумка в руках. Та самая красно-зеленая авоська, а в ней пластиковые коробки. Это она мне стряпала, а заодно, наверно, и Алексею что-то уделила. Или этому своему…
— Миша, — говорит, — обед на плите. Все горячее, можешь сейчас поесть. А хочешь, подожди Ирис, она и подаст, и посуду помоет, и что еще тебе надо.
— Таня, — говорю, — присядь на минутку.
— Мне пора, Миша.
— Посиди со мной немного. Я тебя практически не вижу.
Усмехнулась легонько своей новой усмешкой:
— Не видишь? А ты разве смотришь?
— Ну, что за шутки… — говорю.
И вдруг глянул на нее как следует.
Это моя Татьяна? Что с ней такое? Похудела, обтянулась вся, потемнела лицом, и от уголков носа вниз прорезались линии. Да у Татьяны отродясь морщин не было! Она всегда была налитая, гладкая такая и белая, всегда огорчалась в связи с полнотой. Стеснялась передо мной, а на самом деле была вовсе не полная, а плотная, налитая. И у плечи всегда были широкие и круглые, а сейчас заострились, стоит, пригорбилась, как сиротка.
И так мне ее что-то жалко стало! Чего, казалось бы, мне ее жалеть — это уже не моя женщина, добилась, чего хотела, сошлась на склоне лет с добрым человеком, а меня, инвалида недоброго, бросила. Даже сейчас, травмированного, то и дело бросает на чужих людей… А вот жалко — не могу сказать как. Просто сообразил вдруг, сколько на ней всего. Кроме работы, каждый день и ко мне, и к младенчику, и к этому, и еще курсы идиотские через день… Правда, сама так хотела, сама и виновата. И все равно жалко до невозможности.
— Танюша, — говорю, — да ты чего? Ты посиди, передохни немного! Зачем ты еду тащишь, что они, без тебя не прокормятся?
И начинаю вылезать из постели. Она сумку положила, стала мне помогать и спрашивает:
— Ты куда?
— Я к тебе, — говорю и, вместо чтобы встать, потянул ее к себе, посадил рядом и держу обеими руками. И она, удивительное дело, даже не вырывается. — Ну, чего такая? Куда летишь? Смотри, даже не причесалась как следует.
— Ах, да что прическа… что прическа… — И губы дрожат.
— Ну что ж ты так убиваешься, — говорю и собираюсь напомнить, что сама себе так устроила. А она мне:
— А ты разве не убиваешься?
— Я? — И даже растерялся немного.
Неужели это она мне лазейку дает? Проверяет мои чувства, чтоб вернуться? Скорей использовать!
— Не знаю, как назвать, Танечка, но мне без тебя очень скучно.
— А… скучно…
— Да без тебя же, Танечка, без тебя мне скучно! — Не знаю, что и сказать убедительно. Какие-то слова особенные надо, а я их не знаю. — Просто плохо мне без тебя!
Она высвободилась из моих рук, но с кровати не встала, повернулась ко мне лицом. И говорит, словно не слышала моих слов, а брови опять свела домиком, тоже недавняя манера:
— Ты лучше скажи, что с дочерью делать! — И слезы прямо потекли по этим новым дорожкам от носа.
— Вон ты о чем! — Я в этой связи и сам очень переживаю, но стало немного досадно, я-то подумал, что она из-за меня в расстройстве. — Да что ж тут делать, ничего мы с тобой не сделаем, ты свою дочку знаешь. По крайней мере, парень вроде ничего.
— Да парень замечательный, но ведь араб! Миша, араб! Какая ей с ним будет жизнь?
— Здесь не будет, а в Лондон уедут, и будет.
— В Лондон… — И плачет еще пуще.
— Ну, ведь не на Марс! Пусть поживут, молодые за границей всегда как-то устраиваются, а там, глядишь, надоест, и вернется.
— Какое вернется, Миша, она же условие поставила, чтобы всем ехать. И Алексей загорелся…
— Как ты сама понимаешь, я никуда не поеду.
— А я, думаешь, могу ехать? И я не поеду, а она говорит, что без нас не двинется, и разобьем ей жизнь, до конца дней будет нас винить…
— Если любит своего араба, так и без нас поедет, а не поедет, и еще лучше. Значит, не так уж и любит, и ничего мы ей не разобьем.
— Ох, любит, Миша, любит до смерти.
— До смерти… какие ты слова говоришь. Это уж даже и слишком.
— А вот бывает, Миша, так любят…
— Бывает, да? Как ты меня любила?