Не успел предупредить, Татьяна уже открывает, даже не спрашивает кто. Улегся в постели пониже, принял больной вид. Слышу, она говорит:
— Нет, простите, к нему сейчас нельзя. Он нездоров.
Сообразила, слава Богу. А что ей говорят, не слышу. Поговорили, наконец она, глупая женщина, отвечает:
— Ну, если так важно. Но пожалуйста, очень ненадолго.
И вводит прямо в спальню — деда окаянного! А этому своему говорит: выйди на минутку, у них дело.
— Нет! — я кричу. — Йехезкель пусть остается!
Татьяна чуть плечами пожала и вышла. А дед улыбается своей мерзкой улыбочкой и говорит:
— О, да у вас гости. Я думал, вы по вечерам один. И как вы себя чувствуете?
А сам уже даже без костыля, симулянт проклятый.
Хотел я его сразу гнать, именно с помощью того же Йехезкеля, но тут вспомнил все свои размышления на эту тему, что надо как-то его обезвредить, чтоб не приставал и не грозил. Но как? Я за всеми этими делами даже и подумать толком не успел, а он уже опять явился, не запылился.
И обращается к Йехезкелю:
— Не выйдете ли на минутку, нам надо побеседовать, кое-что обсудить.
Йехезкель ему:
— Я припоминаю по больнице, что больной не очень хотел с вами беседовать. Мне кажется, и сейчас тоже.
А я и забыл совсем, что Йехезкель этот присутствовал, когда дед пытался мой Адамант из-под подушки выкрасть, и вообще, что он, видно, полностью в курсе. Я даже Татьяне выговор не сделал, что разболтала, а надо было, надо!
— Нет, — говорю, почему не побеседовать, побеседовать можно.
А Йехезкель мягко так, но настойчиво говорит:
— А может, не стоит, Михаэль? Говорить вам друг с другом не о чем. Камень этот красный («цирконий», дед вставляет), пусть цирконий или что угодно — не принадлежит никому из вас и должен вернуться к хозяину.
Деда аж перекосило:
— К какому еще хозяину? Чего вы встряли? Что вы об этом знаете?
— Лишнего ничего не знаю, только то, что надо.
— Да вам-то чего надо? Просили же вас выйти отсюда. Это дело между Михаэлем и мной.
— Это дело, — Йехезкель говорит тихо, — между Михаэлем и его совестью.
— Со-овестыо? При чем тут совесть?
— Михаэль не захочет подойти к Судному дню с нечистой совестью.
Верно! Совсем скоро Йом-Кипур, Судный день! И в ту же секунду меня и осенило, как надо поступить. Вернее — что сказать. Да ведь проще простого!
И говорю скромно:
— Конечно, не захочу. Циркония у меня уже нет. Он уже ушел по назначению, так что советую вам, папаша, успокоиться. Вот и все, что я хотел вам сказать. И желаю вам гмар хатима това, иными словами, положительной характеристики от Господа.
Дедуля отвечает машинально:
— И вам тоже… гмар хатима… Как ушел?! — И смотрю, покачнулся слегка. Йехезкель его немного рукой направил, и он так и бухнулся на кровать у меня в ногах. — Куда ушел? Мы же с вами почти договорились! Я пришел, чтобы предложить вам настоящую цену! У меня тоже совесть есть! Десять тысяч новых шекелей! У меня даже деньги с собой. Вот, вот! — И вытаскивает из кармана толстенький пакетик. — Прямо сейчас можете получить!
— Да, — говорю с сожалением, — цена неплохая.
— Продали?! Неужели продали? Кому? За сколько?
— Ну, — говорю, — это уж секрет изобретателя.
— Но я первый был! Вы должны были торговаться со мной!
— Нет, — говорю, — торговаться тут не приходится. Не тот случай. Да что вы так волнуетесь? Из-за какого-то циркония, даже если красивый.
Дед как вскочит, как шмякнет своим пакетом о пол:
— Идиот! — Правда, пакет тут же поднял. — Идиот несчастный! Продал! Ну, теперь погоди. Теперь я тебя закопаю.
Йехезкель говорит:
— Что же вы такое хотите ему сделать? И за что?
— За что, он сам знает, а что — увидит. Я уж найду, куда пойти и что сделать, не беспокойтесь. Будет помнить Хоне-ювелира.
Говорит и все пошатывается, видно, ножка-то все-таки подводит. И красный весь, как бы кондрашка не хватила, хотя оно бы и неплохо.
Йехезкель говорит:
— Хоне, не надо грозить, грех. Пойдемте лучше в салон, попьем чего-нибудь, — и берет его под руку.
Тот руку вырывает, но Йехезкель на это не смотрит и ведет его прочь из спальни. И вовремя, потому что надоело мне с ним чикаться, а все больше волнует вопрос, принесла ли Татьяна лекарство. И если принесла — а ведь, кажется, ясно дал понять, что совсем не могу без него, — то почему не дала сразу, а прислала мне этого своего? И дед еще приперся, в самый подходящий момент. И теперь он совсем злющий, и черт его знает, что в самом деле сделает…
Нервы в таком состоянии, что если сейчас не приму, то не знаю, что со мной будет, лопну.