Ролли, вдруг мелькнуло в голове. Меньше недели назад.
Она ничего не могла поделать с душевной болью; его образ обжигал, вызывал слезы. Но Ролли был одной бесконечной русской рулеткой, и, в конце концов, дело было не только в нем. Ее нагло демонстрировали Сюзен Истфилд, её подставляли ради этих мерзких фотографий, которые вызывали оргазм у них обоих.
Если она о чем и жалела, то только об этом.
Медленно тянулись минуты. Голоса внизу гудели, потом стихли. Хлопнула входная дверь. Липаски не возвращался. Что-то ее начало беспокоить, и она решила встать. Второго халата под рукой не оказалось, поэтому она натянула очередную белую тонкую майку. Дверь открылась беззвучно. Толстый ковер мягко пружинил под босыми ногами. На лестнице было темно, но утреннее солнце било в окна первого этажа, заливая комнату ослепительно розовым светом. Алекс задержалась на верхней ступеньке, огляделась и заметила Липаски, который сидел на столе, прижав к уху телефонную трубку.
— Нет, — гулко прозвучал голос. — Послушай. Они только что были у меня. Они нашли его. Кто-то подсоединился к моей линии. Мы не знаем, как долго это работало, но судя по всему — давно.
Она осторожно спустилась на следующую ступеньку. Он сидел склонив голову и опустив плечи, как под тяжкой ношей.
— Это я виноват, — продолжал он. Голос в трубке жужжал, как муха в паутине. — Черт побери, я знаю, что говорю. Я должен был раньше догадаться. А иначе каким, к черту, образом она могла узнать, где ты есть? Где ты жил?
Долгая пауза. Липаски распрямил плечи.
— Она еще здесь. Я задержал ее.
Алекс ощутила резкий укол в сердце и прижала руку к груди.
— Да, я могу это сделать. Слушай, ты был прав. Это определенно она.
Боль сверлила в груди.
— Да, — кивнул Липаски очень спокойно. Голос зазвучал тише. — Расскажи мне.
Расскажи мне, говорил он, наклоняясь к ней через стол. Расскажи мне. Боль нашла уязвимое место. Ужалила. Алекс опустила веки и перед глазами пошли круги. Нет, не круги. Снег — холодный, мягкий, гибельный.
Липаски больше не произнес ни слова. Можно было подумать, что он умер, если бы не едва заметное дыхание. Больших усилий стоило не желать ему смерти.
Мазохизм требовал выждать. Она так и поступила: уселась на ступеньки, спрятав лицо в ладони, уткнувшись локтями в колени. Слышно было, как Липаски ворочается, меняя положение.
— Будь осторожен, — прошептал он. В голосе звучала неподдельная боль. — Господи, только осторожнее! Я скоро приеду, Габриэль.
Алекс пришлось укусить себя за руку, чтобы не расплакаться. Стук пластика означал, что Липаски положил трубку на аппарат.
И не шевелился. Спустя некоторое время она встала, упираясь рукой в гладкую светло-фисташковую стену, вернулась в спальню и начала одеваться.
Он открыл дверь, когда она застегивала молнию на брюках. На какой-то миг ей показалось, что в глазах у него вспыхнул тревожный огонек. Он по-прежнему был в туго перехваченном поясом халате.
— Собралась куда? — поинтересовался Энтони. В голосе не было ни гнева, ни обвинения. Она нашла туфли и обулась. — Это Марджори Кассетти.
Фраза показалась настолько нелогичной, что она замерла на мгновение. Он подошел чуть ближе, преграждая путь к выходу.
— Не следует, услышав часть разговора, делать скоропалительные выводы, Хоббс. Это непрофессионально. Видишь ли, я сказал Дэвису, что ты до сих пор здесь, что я задержал тебя. Прости, но мне не очень хотелось посвящать его во все подробности. Потом мы говорили про женщину в фургоне. Вот и всё.
Алекс открыла рот, но забыла, о чем хотела спросить. Глаза Липаски больше не сияли и не казались откровенными. Они отражали ее и скрывали его истинные чувства.
— Я не верю тебе.
Он пожал плечами:
— Можешь верить во что угодно, Хоббс. Мы говорили про письма, которые он получал. Я тоже получил письмо. — Он слегка наклонил голову и приподнял брови. — Ты не единственная, кто думает, что я трахаюсь с Габриэлем.
Он подошел к тумбочке, выдвинул яшик и протянул ей письмо. Она бегло взглянула — дешевая бумага из блокнота. Простые печатные буквы. Болезненно четко.
Детектив Энтони Липаски, прочитала она. Остановись, или умрешь со своим любовником Габриэлем.
Подписи не было. Алекс вернула листок. Он тоже скользнул по нему взглядом — спокойно, без злости и ярости. Посмотрел как на вещественное доказательство, не более.
Боже, как он спокоен.
— Когда оно пришло?
— Вчера. Кстати, незадолго до нашей встречи. У меня было несколько неприятных минут, пока я считал, что это ты его принесла. — Он помолчал, оглядывая ее жадным и странно беззащитным взглядом. — Но потом понял, что это не ты.
— Было бы ханжеством с моей стороны посчитать тебя геем, а потом лечь с тобой в койку.
— Типа того.
— Насколько для тебя это опасно?
— Полагаю, не более, чем для тебя. Одна из причин, по которой я думал, что тебе лучше перебраться в отель. — Наконец он подошел совсем близко и положил руки ей на плечи. — На телефоне обнаружили жучок, Алекс. Я несколько лет рассказывал этой сучке всё, что ей хотелось знать. Все это время я предавал его.
— Не ты, — возразила Алекс, заводя руки ему за спину и опуская голову ему на грудь. — Но теперь всё кончилось. Она быстро догадается, что ее жучок сдох.
— Я заказал нам билеты на самолет. После обеда. На имя Фреда и Фриды Поллард.
Она рассмеялась в полу его халата.
— Фрида?
— Не ворчи. У меня в четвертом классе была учительница по имени Фрида. Она была красавицей. — Во время разговора его руки занимались своим делом. Нащупали пуговицы кофточки, застежку лифчика, молнию на брюках и трусики. Шелковистая ткань легко скользнула по бедрам и очутилась рядом с джинсами на полу.
Узел халата оказался до смешного простым. Единственного движения хватило, чтобы он развязался. Утренние лучи, пробивающиеся сквозь жалюзи, облизывали его тело.
По мере того как ее губы двигались вниз, вкус солнца становился все ощутимее.
Ни разу в жизни никто так не произносил ее имени.
Глава 24
Дэвис
Из дневников Габриэля Дэвиса, обнаруженных в архивах Хейли Лэндрума.
Неопубликовано.
14 сентября 1988
Никуда не деться от этого сна, нет места, где укрыться от крыльев красного ангела и звуков, которые хотелось бы навсегда забыть. Я снова сижу у постели Вивы. Включен телевизор. Меня уговаривают смыть мои грехи кровью агнца. Я думаю, понимает ли Вива что-нибудь в этом, или находит это просто ужасным, как и я.
Так много грехов. Я купил шоколадный батончик, но вкуса не чувствую. Только тающий шоколад испачкал мне пальцы. Медсестра смотрит на меня из дверей и улыбается. Я ей нравлюсь. Она дала мне номер своего телефона, но я где-то потерял его и даже не помню, как ее зовут.
Она угостила меня чашкой кофе из автомата. Я выпил и обжег нёбо.
Разумеется, я помню больше. Я помню мальчика, уставившегося в заляпанное красным окно. Он опускает жалюзи и ложится в постель.
Через несколько секунд его дверь открывается. На пороге стоит отец. За ним — мать, вся в слезах. Она задыхается, ее голоса не узнать. Она что-то держит на руках, какой-то мокрый красный комок тряпок. Глаза мальчика расширяются и застывают от ужаса.
И отец смотрит на мальчика. Многообещающе.
Приезжает полиция, увозит с собой еще теплое тело Вивы. Они задают мальчику вопросы, но он молчит. Они оставляют его. Приходит врач, делает ему укол, и мальчик засыпает.
Утром отец смывает кровь со стен дома, и труп Макси исчезает.
На третью ночь отец приходит к мальчику.
И мальчик, помнящий крылья красного ангела, задыхается от крика и слез.
Память — страшное дело. Телевизор работает по-прежнему, он раздражает меня, раздражает Виву. Ее глаза бегают, старательно избегая экрана. Я выключаю его. В последней вспышке экрана я вижу лицо отца.
Отец ходит за покупками. Он не навещает Виву. Перестал навещать шесть лет назад, когда умерла мать. Он избегает даже упоминаний о ней. На самом деле меня он тоже избегает. Интересно, что он покупает в этих магазинах?