Не слушайте никого, кто вам скажет, что лето в Грейстоун-Бэй - не сущий ад. Примерно в середине июля улицы превращаются в настоящее пекло и в воздухе от жары постоянно висит какая-то дымка. Могу поклясться, я своими глазами видел, как чайки падали замертво на лету, словно от теплового удара. Да, так вот, это началось однажды утром, в один из таких жарких, душных июльских дней. Помню, была суббота, потому что мы с отцом не пошли на завод. На нашей улице остановился белый фургон, а из него вылезли маляры.
Дом, который стоял напротив нашего, через дорогу, пустовал уже три недели. Живший в нем старик Пападос скончался ночью от сердечного приступа, и на его похоронах говорил речь сам мистер Линдквист, потому что старик проработал на заводе почти сорок лет. Миссис Пападос уехала на запад к родственникам. Когда она уезжала, я хотел попрощаться с ней, но мать задернула занавески, а отец включил телевизор погромче.
Но в то утро, о котором я говорю, мы все сидели на крыльце дома в надежде поймать дуновение ветерка. Мы изнемогали от жары и обливались потом. Отец рассказывал, как играют "Янкиз" в чемпионате по бейсболу. И тут появились эти маляры. Они расставили свои лестницы, собираясь приняться за работу.
- Похоже, у нас новые соседи, - сказала мать, обмахиваясь носовым платком. Она повернула стул, якобы лицом к ветру, но на самом деле, конечно, чтобы лучше видеть происходящее через улицу.
- Надеюсь, это американцы, - с нажимом произнес отец, откладывая газету. Видит Бог, инородцев вокруг у нас уже достаточно.
- Интересно, какую работу предложил мистер Линдквист нашему новому соседу, - продолжила мать, поворачиваясь к отцу, но отвела взгляд с проворностью мухи, уворачивающейся от мухобойки.
- Конвейер. Мистер Линдквист всегда поначалу ставит новичков на конвейер. Одна у меня надежда - кем бы они ни был, главное, чтобы разбирался в бейсболе. Потому что твой сын - ни бум-бум.
- Ладно тебе, пап, - протянул я. Почему-то в его присутствии голос мой всегда становился слабым и неуверенным. Я в мае закончил школу, работал на полную ставку на заводе, но отец все равно считал меня двенадцатилетним мальчишкой и тупым как пробка.
- Скажешь, не так? - рявкнул отец. - Считаешь, "Юнцы" могут потянуть на чемпионство? Чушь! "Юнцам" никогда в жизни не видать...
- Интересно, есть ли у них дочка, - сказала мать.
- Когда ты научишься молчать, когда я говорю? - взъелся отец. - Ты меня за радио считаешь, что ли?
Маляры тем временем распечатывали канистры с краской. Один из них сунул кисть в горловину, по болтал и вынул.
- О Боже, - прошептала мать с круглыми глазами. - Вы только взгляните!
Мы взглянули и потеряли дар речи.
Краска оказалась не той безлико-серой, как на всех остальных домах Аккардо-стрит. О нет, это был цвет алый, как грудь малиновки. Даже еще краснее: красный, как неоновые огни в баре на набережной, отчаянно красный, как ограничительные огни на волноломе в заливе и на бонах, огораживающих торчащие из воды скалы. Красный, как праздничное платье той девочки, которую я видел на танцах и с которой не набрался храбрости познакомиться.
Красный, как красная тряпка, которой машут перед глазами быка.
Когда маляры начали покрывать этой кричаще-красной краской дверь дома, отец мой вскочил с кресла с таким рычанием, словно ему дали ногой под зад. Если он и ненавидел что-нибудь на свете, так это красный цвет. Он всегда говорил - это коммунистический цвет. Красный Китай. Красные. Красная площадь. Красная армия. Он считал "Красных из Цинциннати" самой худшей бейсбольной командой, и даже от одного вида красной рубашки у него сжимались кулаки. Я не знаю, откуда это у него, может, что-то в мозгу или с обменом веществ. Не знаю. Но как только он видит красный цвет, впадает в ярость и начинает орать как бешеный.
- Эй, вы! - заорал он через улицу. Маляры с любопытством уставились на него и даже прекратили работу, потому что этим криком можно было, наверное, вышибить стекла. - Что это вы тут делаете, черт побери?!
- На лыжах катаемся, - последовал ответ. - На что еще похоже то, что мы делаем?
- Ну-ка прекратите! - Глаза отца, казалось, сейчас вылезут из орбит. Прекратите, к чертовой матери, сию секунду!
Он ринулся вниз по ступенькам, мать завизжала ему вслед, чтобы не сходил с ума, и я понял, что, если он не остановится и поднимет руку на этих маляров, дело может кончиться плохо. Но отец остановился у тротуара. К этому моменту из нескольких домов по соседству уже высунулись любопытные узнать, что за шум, а драки нет. Вообще говоря, в этом не было ничего особенного; вопли и скандалы дело обычное для Аккардо-стрит, тем более когда наступает летняя жара и наши щитовые домишки превращаются в раскаленные клетки.
- Идиоты! - продолжал рычать отец. - Эти дома принадлежат мистеру Линдквисту! Обернитесь вокруг! Вы видите среди них хоть один коммунячьего цвета?!
- Нет, - ответил один. Остальные молчали.
- Так какого черта вы этим занимаетесь?
- Следуем непосредственному указанию мистера Линдквиста, - ответил тот же маляр. - Он сказал, чтобы мы отправлялись к дому 311 по Аккардо-стрит и выкрасили его сплошь в пожарно-красный цвет. Это - пожарно-красный цвет, пнул он ногой одну из канистр, - а это - 311-й дом по Аккардо-стрит, верно? Парень показал на небольшую металлическую табличку, укрепленную над парадной дверью. - Еще есть вопросы, Эйнштейн?
- Все эти дома - серые! - заорал отец. Лицо его пошло пятнами. - Они стоят серыми уже сотню лет!
Вы что, собрались все дома на этой улице перекрасить в коммунячий красный?
- Нет, в пожарно-красный. И только этот дом. Внутри и снаружи.
- Но он точно напротив моего дома! И я должен на это смотреть?! Боже, да такой цвет просто орет и требует, чтобы на него смотрели! Я терпеть не могу этот цвет!
- Серьезное дело. Но разбирайтесь с мистером Линдквистом. - С этими словами маляр присоединился к, своей команде, а отец вернулся обратно, ушел в дом и начал метаться по комнатам, круша мебель и чертыхаясь на чем свет стоит. Мать заперлась в ванной с журналом, а я пошел к церкви смотреть на корабли.