Он посмеялся, вытер глаза: видно дым попал.
— Дяденька не бьет? Не обижает?
— Нет, куда ему! — торопливо ответил Ленька, — а что, революция уже кончилась?
— Эк, задачник нашелся, — крякнул Михалыч, метнув взгляд на жену. — Не кончилась, брат, начинается только. Вот ты на чужом мерине дяде гроши робишь, так какая же это революция? Нет, она только начинается, — и тихо, доверительно, — самые главные бои впереди еще…
— О, скорей бы! — оживился Ленька, — ружья в руки и по пузатым! Огонь!
Бурчак развел руками. Наташа укачивала ребенка и делала знаки руками: тише же!
— Ералаш в голове у тебя, — прошептал Михалыч, — революция это не игра в разбойников. На-ка косточку: видишь мозги? Любишь? И я тоже, вкусная вещь… Мозги. Для бунта их не надо, а для революции они вот как, позарез нужны. Кумекаешь?
За окном быстро темнело. Где-то рядом простучал поезд. Видно, и этот торопился к югу, к теплу: туда последнее время больше всего ехало народу. В основном это были солдаты с фронта. Может, и отец среди них? Ленька заторопился:
— Ну, спасибо, пора и домой.
Хотел солидно сказать, но получилось по-детски беспомощно и тихо.
— Погоди, сейчас чаек поспеет, — тихо сказал Бурчак и погладил усы большим пальцем, — вот ты о революции спрашиваешь. А ведь дело это ох, сложное! Не всяк поймет сразу… Ох, не всяк разберется…
Михалыч явно тянул время. Но не знал Ленька причины. Не знал он, что в Совете рабочих депутатов, наконец, разузнали о судьбе его отца. Выступал Семен Порфирьевич Козлов на солдатском митинге уже на пути домой, под Самарой. Говорил о войне и мире. Вызвали вечером к начальнику гарнизона. Розоволицый полковник поднял бархатные бровки и распорядился:
— Большевик? Изолировать!
И пропал солдат безвестно…
Не знал Ленька и того, что три дня назад на квартире Войцеховского большевики обсуждали: как быть с Ленькой, и вот тогда-то Бурчак-Абрамович предложил: «Возьму его к себе. Где два рта, там и третий не помеха». Да, вот как все это сделать? Как сказать…
— Мы за такую революцию, когда все будут счастливы. Вот тебе живется как? — Михалыч почесал затылок, — плохо живется тебе. Факт. Один, сирота, хм…
Бурчак раздул усы и недовольно поморщился: не следовало бы о сиротстве говорить. Эх! Язык мой — враг мой… Он даже со злости на себя прикусил кончик уса.
— Отец с фронта должен… — тихо начал было Ленька и пошел к печке. Снял куртку. От нее шел пар и одевать ее было неприятно. Он потоптался в нерешительности. Бурчак понял его.
— Да, сейчас время такое, трудное. Но придет отец прежде всего к нам. Не затеряется. А тебе бы хорошо перебраться от такого дяди куда-нибудь. Я бы от такой родни сбежал давно!
— Не крути, Саша, — Наташа подошла, рука ее легла на плечо Леньки. — Нравится у нас, а? Если нравится, то оставайся.
Бурчак благодарно посмотрел на жену. Хотел что-то сказать, дрогнули русые усы, но сдержался. А Ленька стоял и мял в руках куртку. И чувствовал на плече женскую руку, от тепла которой он уже отвык. Ленька поднял глаза и успел увидеть ту редкую нежность в глазах взрослых, которую они почему-то стараются прятать, стыдятся которой, а без нее так невыносимо трудно жить на земле. На земле, мокнущей под холодным дождем. Ленька вздохнул:
— Если можно, то я, конечно, рад бы… — тут горло его перехватило, он глотнул, сжал кулаки, — но можно я приду завтра?
Он был маленький, но мужчина. Он не мог допустить жалости к себе. И они двое, так удивительно понимавшие друг друга и умевшие договаривать сокровенное одними глазами, они поняли его.
— Хорошо, — ответил Михалыч, — конечно, вещички взять надо и прочее…
— Заходи, Ленечка, — чуть певуче попросила Наташа.
— Ну, ждем тебя, значит завтра? Так я понял?
Ленька благодарно кивнул Михалычу. Этот великан легко выручал Леньку, может, поэтому, когда они вдвоем вышли на крыльцо и Бурчак легонько прижал Ленькино плечо к себе, Ленька не стал противиться и секундочку простоял прижавшись. Ему было так необходимо постоять рядом с сильным и добрым человеком. А вверху, на насыпи, под мокрым коричнево-палевым небом, лязгали поезда. Пахло мазутом, печеными яблоками, запахами уходящего лета, которые не покидают железнодорожных путей до самого снега. А под ногами похрустывала увядающая стылая листва.
VI
Китель на Виноградове сидел мешковато, носки сапог словно стремились подняться вверх. И поручик то и дело одергивал китель, переступал ногами. Виноградов пытался выглядеть подтянутым и стройным офицером. Он с детства любил военную форму. Еще в начальных классах гимназии он учился щелкать каблуками. Он воспитывал в себе исполнительность и жестокость. В один из таких уроков самовоспитания юный Виноградов заставил себя живьем съесть улитку. На это отец, учитель истории в юнкерском училище, откликнулся только: