«И что ты будешь теперь делать? — Я неотвязно думала о медсестре Чонсу. — Что ты будешь делать?»
Я отстранилась от стены и пошла, колени у меня подгибались, я то и дело спотыкалась. Поискав глазами Чиын и не найдя ее, я направилась через восточные ворота к дому. Все вокруг казалось неправильным, странным и резким. Проходя мимо мясника, разделывающего тушу, я вздрогнула и поняла, что готова расплакаться.
Кто убил этих женщин? Что могло подтолкнуть убийцу к злодеянию? Грязные морщинистые лица встречных людей казались мне размытыми, и мужчины, женщины, дети — все они пронзали меня взглядами черных глаз-бусин.
Я ступила в мир, у которого были от меня ужасные секреты.
2
Свеча догорела. Только что рассвело, и мне не хотелось выходить из комнаты и беспокоить домашних, отыскивая другую свечу. Мой пятилетний брат Тэ-хён, скорее всего, крепко спал, а что касается мамы… Ну, я вечно избегала ее — не хотела созерцать ту напряженную неподвижность, с которой она ждала отца. Он приходил редко, предпочитая делить свое время между женой и новой любовницей. А мама не имела для него особого значения.
Тихо придвигая низкий столик к окну, я шептала свою мантру:
— Я никогда не стану похожа на мать.
Я не полюблю, пока не стану любима, любима как никто другой.
Я вообще никем не стану, если не смогу стать первой.
Я не стану, подобно матери, молча сидеть и попусту тратить время, пока жизнь проходит мимо. Я твердо намеревалась быть услышанной, стремилась к тому, чтобы со мной считались. Потому и продолжила писать письмо командиру Сону — черными чернилами по светлой бумаге, мелким, аккуратным почерком. Широкие рукава чогори я закатала, чтобы не размазывать написанное.
Я писала уже четвертую страницу, свидетельствуя о доброте медсестры Чонсу, о ее неспособности убить, и неожиданно для себя обнаружила, что все глубже и глубже погружаюсь в прошлое. Мне снова восемь лет, и я дрожу рядом с кибаном[9], домом свиданий, где меня посреди зимы бросила собственная мать, считавшая, что у меня нет иного будущего, кроме как стать кисэн — развлекающей мужчин артисткой. Она велела мне ждать до тех пор, пока отвергшая меня хозяйка не передумает и не пустит внутрь. Но двери в дом оставались закрытыми, и никто за мной не пришел, а потом рядом опустилась на корточки медсестра Чонсу и взяла мое замерзшее лицо в свои ладони.
— Я ыйнё. — Такими были ее первые обращенные ко мне слова. — Теперь ты не одинока. — И она несла меня всю дорогу до Хёминсо.
Сестре Чонсу было тогда всего восемнадцать лет.
Как мне сейчас.
Несколько раз прервавшись, чтобы помассировать скрючивающиеся пальцы, я наконец посмотрела в окно и обнаружила, что небо просветлело. У меня был выходной — во дворце я работала через день, как и многие другие медсестры. И потому у меня будет время поприсутствовать на допросах в отделении полиции — их проведут сегодня, пока свидетельские показания еще свежи.
Я сделала глоток остывшего ячменного чая и написала последнюю строчку моего послания командиру Сону:
Если бы вы знали ее так же хорошо, как знаю я, то не сомневались бы в ее невиновности.
Подождав, пока чернила высохнут, я сложила письмо. Наскоро умывшись и переодевшись, я быстрым шагом вышла из дома и через полчаса очутилась перед крепостными воротами.
Пока стражник изучал мой жетон, я смотрела вверх. Высоко, по парапету крепости, ходил кругами одетый в красный халат солдат, и я стала гадать, что он оттуда видит и не кажется ли ему, что после столь кровавой ночи королевство стало другим.
Стражник вернул мне жетон.
— Можешь проходить. — Из его рта вылетело облачко пара.
Я тут же прошла через ворота; все мои чувства были обострены до предела. Где-то в городе все еще скрывался убийца. По обе стороны от меня тянулись бесконечные ряды хижин, в которых жили усталые, недоедающие люди; облачившись в белые халаты, они курили трубки. Я посторонилась, пропуская бегущих детей. Навстречу мне шли женщины с корзинами на головах и привязанными к спинам младенцами, за кем-то из них шагали дети постарше, нагруженные вязанками соломы.
— Прочь с дороги! — кричали слуги. — Дорогу моему господину!