Я пускаю горячую воду и подхожу к окну. За окном обвисает размокшее берлинское небо, на подоконнике лежит несколько больших снежинок, я распахиваю окно, и туман выползает наружу. Дверь за моей спиной открывается, и в соседнюю комнату, где находится несколько туалетных кабинок, заходит старый, помятый жизнью и эмиграцией гурок. «Привет, — говорю, — хороший день сегодня». «Да ничего», — отвечает он сквозь усы, заходит в крайнюю кабинку и начинает громко рыгать. Я закручиваю кран и возвращаюсь в комнату.
Пополудни Гашпер пакует каталоги со своими работами и собирается ехать к знакомой галерейщице. Как настоящие друзья, мы собираемся его сопровождать, да и делать в этом отеле, если честно, нечего — Новый Завет перечитали, эмтиви посмотрели, Сильви даже одолжила туркам анальгин, хотя на фига им анальгин, не понимаю. Перед этим Гашпер долго созванивается с галерейщицей, она наконец говорит ОК, приезжайте, и мы едем. На улицах пахнет прошлогодней травой и китайским фастфудом. Галерея, а в ней и галерейщица находятся на пятом этаже дома в самом центре, никаких вывесок нет, галерея культовая и некоммерческая, за счет чего они живут — неизвестно, галерейщица открывает нам дверь, и мы оказываемся в большом помещении, стены которого завешаны абстрактной живописью. Под каждой картиной висит ценник, цены нереальные, как и сама галерея. Галерейщица в лучших традициях национал-социализма заставляет нас ждать минут тридцать, пока она разговаривает с каким-то мужиком, тоже, очевидно, художником, чужие здесь не ходят, а мы находим в уголке большой аквариум, в котором лежат две черепахи и даже не думают двигаться, все время, пока галерейщица тянет волынку, они лежат себе на вмонтированных в аквариум стеклянных террасах, выпучив в нашу сторону свои допотопные зенки, и в целом вызывают непреодолимое отвращение, во всяком случае у меня. С тем же самым успехом галерейщица могла держать заспиртованных черепах — их, по крайней мере, не надо кормить. Да и пахнут они лучше.
Гашпер таки сплавляет галерейщице свои каталоги, и мы идем на пиво. Сильви тащит нас к приятелю-художнику, старому чеху-диссиденту, но еще слишком рано, чтобы идти в гости, и мы отправляемся в культурный центр напротив. Снаружи это старый полуразрушенный дом, со всех сторон окруженный строительными площадками, но внутри находится настоящая цитадель анархистских организаций, левого искусства и просто алкоголиков. Мы находим кафе на втором этаже, на двери висит ксероксный отпечаток, на котором написано — вход, а уже за дверью находится целый ангар, обставленный металлическими декорациями, тяжелой деревянной мебелью и увешанный той же абстрактной живописью. Где-то из-под потолка время от времени вырываются огненные языки — народ отдыхает по-взрослому, бухая, кажется, с самого утра. В воздухе приятно пахнет текилой и блевотой. Сбоку находится сцена, на ней сидит старый торчок в поношенных джинсах и с двумя парами наушников на шее. Справа от него стоят вертушка и большой чемодан, плотно набитый старыми сорокапятками, а слева сидит его вумен, тоже в джинсах, и пока он одной рукой ставит новый винил, вторая его рука лежит на плече верной скво. Так они и сидят вдвоем на сцене, крутят записи исключительно 60-х и в принципе никому не мешают.
Мы выдержали где-то часа полтора. После третьего пива Сильви решительно встала и предупредила, что или мы остаемся здесь, вместе с этим тупым чуваком на сцене и его скво, или идем к чешскому диссиденту, другу Вацлава Гавела, и тогда она — Сильви — обязуется приготовить какой-то особый итальянский салат. Мы посмотрели на вумен и молча вышли. Берлинское небо разворачивалось во всех своих красках и оттенках, воздух был густым и влажным, на улице толклись турки и ели кебабы, запивая их низкокалорийной колой.
Рядом с домом, где жил опальный чех, находилась маленькая продуктовая лавочка, не те большие мертвенные супермаркеты, которые напоминают скотомогильники, а частная интимная лавка, битком набитая ящиками с пивом и бананами. Зайдя и потолкавшись в тесных кулинарных закоулках, мы нашли владельца. Это был старый дородный мужчина, неопределенного роста и политических взглядов, он читал, кажется, Хемингуэя, и мы ему явно мешали.